Госпожа трех гаремов - Евгений Сухов

— Государь! — осадил своего скакуна рядом с каретой князь Курбский. — Здесь к тебе один гонец с вестью из Путивля послан.

— Зови, — зевнул великий князь.

К царской карете подвели оробевшего станичника. Картуз сбился на ухо, сапоги забрызганы глиной, а глаз нехороший, бесшабашный. Видать, детина из тех, что по дорогам в ночи шастает.

Станичник освободился от опеки боярских детей, которые строгой стражей застыли от него по обе стороны, сделал шаг навстречу, а потом плюхнулся самодержцу в ноги.

— Беда, государь Иван Васильевич, от самого Путивля тороплюсь. С коня не схожу. С вестью я к тебе от воеводы нашего. Глава наказ велел передать, что к украйне многие крымские люди идут, а с ними поклажа великая, много лошадей да верблюдов груженых.

— Неужно сам Девлет-Гирей пожаловал?

— Неизвестно, кто идет, государь, сам царь или, может быть, царевичи какие, но спешат татарове быстро. Вот уже Донец Северский перешли.

— На Коломну идут супостаты, — молвил самодержец. — Вот мы их там и встретим. Поспешай! — крикнул Иван Васильевич возничему, совсем еще мальчишке. — Дать станичнику водки, и пусть обратно в Путивль едет. Ходу прибавить, на Коломну!

На третьи сутки Иван Васильевич подъехал к Коломне. Город встречал самодержца парадным колокольным звоном. Отовсюду сбегался народ, а епископ со многими священниками вышел навстречу государю с иконой. В Коломне был праздник: в церквах горели свечи, а священники читали праздничную литургию.

После вечерни Иван Васильевич отдыхал в палатах митрополита. Но его покой был потревожен: вновь прибыл гонец, он-то и сообщил, что крымские люди, разделившись, последовали в Коломну и Рязань.

Тотчас был собран совет, и царь пожелал выслушать каждого из воевод, а когда высказался последний, вынес свое решение:

— Большой полк пусть стоит под Колычевом, передовой полк — под Ростиславом, а левой руке быть под Голутвиным монастырем. Как только это будет сделано, все дороги окажутся заперты и татарове к стольному граду не пройдут.

Через день из Тулы прибыл гонец.

Иван Васильевич принимал вестового, обрядившись в шутовской кафтан, в разгар пира. Гонец неуверенно перешагнул порог и, замешкавшись самую малость, смахнул с себя шапку и поклонился потешному кафтану.

— От воеводы я, — молвил молодец. — Из Тулы.

— Поди сюды! — поманил дланью вестового государь, и бубенцы, прикрепленные к его руке, весело забренчали. — Чего сказать хотел?

— Пришли крымцы к Туле, — оправился наконец от невиданного приема гонец. — Крымцев тысяч семь будет. Видно, это не царь басурманов едет, а кто-то из его бояр.

— Как же вы с супостатом справились?

— Ворота мы накрепко закрыли, а татары посады повоевали и лагерем подле города стали. А опосля на следующую ночь ушли.

Стих шумный стол, все ждали государева ответа. Иван Васильевич вытер узкую бороденку, а потом, подозвав дьяка, отдал наказ:

— Пиши: государь повелел, пусть выступят по следам татар князья Щенятев, Курбский, Хилков и Воротынский. Да чтобы немедля! Я же на другой день выйду. А теперь веселись, народ!

Царь уже давно позабыл про стоявшего рядом гонца, и дьяк зашипел в ухо зазевавшемуся молодцу:

— Пошел отседова! Не видишь, государь занят!

Вестовой, потоптавшись немного подле Ивана Васильевича, попятился к сеням.

Не успели воеводы покинуть город, как в Коломну из Тулы прибыл очередной гонец. Детина спешился у каменных ступеней палат митрополита, подняв облако пыли, и заторопился вверх.

— Куда, холоп? — остановил станичника басовитый голос.

Гонец обернулся и узрел самого Ивана Выродкова.

— К государю Ивану Васильевичу, — не на шутку оробел молодец, — грамота у меня из Тулы. Татары под самым городом лагерем стали.

— Дай сюда послание! — распорядился дьяк.

Гонец послушно протянул грамоту. Иван Выродков надорвал печать и углубился в чтение.

— Ишь ты… Ого! — А потом, глянув на станичника, уважительно согнувшегося в низком поклоне, добавил: — Иди на двор, определят тебя. А потом с обратной вестью в Тулу поскачешь, — и, махнув длинными полами, вошел во дворец, а стрельцы покорно расступились, пропуская думного дьяка.

Иван Васильевич готовился к вечерне, и два рослых монаха облачали государя в парчовый кафтан.

— Государь, — осмелился нарушить священнодействие Иван Выродков, — гонец из Тулы явился, грамоту для тебя передал.

— Опять. И что же в послании? — поднял самодержец руки, пока монахи затягивали пояс.

— Татары у города Тулы стоят с ратью несметной, а еще с ними янычары турецкие. Сам царь Девлет-Гирей явился.

Царь отстранился от монашеской опеки и присел на стул.

— Не нарушать же из-за этого вечерню? Ивашка, сообщи царский наказ, пускай вечерню побыстрее отслужат, а я вслед за тобой явлюсь.

Иван Выродков поклонился и вышел из покоев государя, и уже несколькими минутами позже пономари били в колокола, которые настойчиво звали государя на вечернюю молитву. А утром следующего дня ровный строй пеших полков запылил по широкой дороге в сторону Тулы.

Корпус янычар прибыл в расположение Девлет-Гирея на исходе дня. Издалека раздались звуки победных фанфар, а потом с пологого холма показалась гвардейская конница Сулеймана Великолепного. На ветру развевались турецкие знамена, слышались песни. Лагерь Девлет-Гирея пришел в необычайное волнение, а потом в знак приветствия хлопнула пушка.

Хан вышел из шатра и, прижав руку к груди, встретил агу янычар Рашида. Старый воин сошел с коня и приобнял любимца султана:

— От светлейшего Сулеймана я привез тебе фирман.

Девлет-Гирей приложился губами к гладкому пергаменту и, развязав атласную ленту, стал читать послание господина.

Наконец он оторвался от письма и произнес:

— Паша Рашид, ты поступаешь в мое распоряжение. Это воля самого султана. — Из гостеприимного хозяина крымский хан превратился в строгого повелителя. — Готовься к штурму, завтра твои янычары пойдут первыми.

Паша поймал холодный взгляд молодого хана. «Этот крымский вассал может пойти очень далеко. Если, конечно, позволит воля самого султана!»

Паша Рашид превратился в покорного слугу и, приложив руки к груди, склонил голову перед Девлет-Гиреем:

— Как прикажешь, хан. Моя жизнь и жизнь янычар находятся в твоих руках.

До утра в лагере крымского хана не умолкали барабаны, звучали фанфары, заливисто свистела свирель. Янычары готовились к битве — правили сабли и брили головы.

С восходом солнца, когда желтые лучи, словно робея, опалили верхушки деревьев, муэдзин позвал правоверных молиться. В лагере прекратилось всякое движение, установилась необыкновенная тишина — так замирает природа перед приближающейся бурей.