Роза ветров - Андрей Геласимов

На следующий день команде и офицерам велено было переодеться. Всякая деталь, указывавшая на принадлежность «Байкала» к российскому военному флоту, долженствовала быть скрытой. Отдав этот приказ, Невельской спустился к себе в каюту и переоделся в приготовленное загодя вестовым гражданское платье. Самого вестового он прогнал, хотя тот настойчиво предлагал помощь. Командир не хотел, чтобы его увидели первым в том смешном и беспомощном облике, каковой несомненно сообщал, по его мнению, мужчине гражданский наряд. На самом же деле он выглядел теперь обычным капитаном купеческого судна, за тем исключением, правда, что костюм его был с иголочки и разве что не похрустывал от новизны. Так что капитан из него получился скорее для маскарада, чем для реальной торговой посудины.

Вынимая из офицерского мундира и раскладывая по новым карманам необходимые в морском быту мелочи, он задержался на медальоне с золотой цепочкой. Внутри был крохотный образ Богородицы с иконы Знамение Божией Матери. Невельской смотрел на умиротворенный лик, на молитвенно воздетые руки и на младенца в сияющем круге, отчего-то медля перекладывать медальон в новый костюм. Лик Богородицы показался ему каким-то совсем детским и беззащитным, но не это послужило причиной заминки. Впрочем, уже в следующее мгновение громкий смех, свист и крики на палубе отвлекли его, и он кликнул вестового.

Войдя в командирскую каюту, тот не смог удержать ухмылки.

— Я тебе посмеюсь, — пригрозил Невельской. — Что там за шум? И почему сам не переодет? Я приказал — немедленно.

— Сию же секунду! — вытянулся в струнку матрос. — Я уж было совсем собрался, но там, на палубе, ваше высокоблагородие, такое вдруг началось!

— Что началось?

— Господа офицеры венецианский карнавал изображают. А пуще всех — господин старший офицер. Команда в лежку от хохота лежит.

— Ко мне старшего офицера!

— Есть! — вестовой вылетел из каюты.

— Вы что там, с ума сошли?! — напустился Невельской через минуту на вошедшего к нему лейтенанта Казакевича. — Что за наряд? Вы там вертеп устроили? Ты — морской офицер!

— Не сердись, Геннадий Иванович, — просительно вытянул вперед обе руки его старший помощник. — Ты ведь сам приказал переодеться в гражданское.

— Не в такое!

Командир гневно указал на дамскую вуаль в левой руке Казакевича, на слишком короткие, мешковатые его брюки и странный жакет яркого сиреневого цвета с огромными перламутровыми пуговицами.

— Вы что, бродячий цирк разорили?

— Послушай, это все только сейчас выяснилось. На берегу никто не удосужился в сундуки заглянуть. Скупили у всех петропавловских купцов, не глядя, что было, а те оказались рады стараться — спихнули под шумок все свое барахло. Видимо, эти вуальки им с предыдущим транспортом доставили. Ну и другие дамские штучки. А здесь, на Камчатке, никто, конечно, покупать не захотел.

— Какие дамские штучки? — Невельской потемнел от гнева. — Вы что там устроили?

— Геннадий Иванович! Господин капитан-лейтенант! — заторопился Казакевич. — Я прошу тебя, не кричи. Там уже все прекратилось. Просто мичманы нарядились в дам. И так, знаешь, как бы прогуливались.

— А ты разрешил? — Командир уже взял себя в руки, но окончательно гроза пока не миновала.

— Мне показалось, что людям не помешает немного веселья. Команда устала. Тем более такая оказия.

Старший офицер улыбнулся, и эта его мальчишеская беззащитная улыбка напомнила Невельскому о медальоне. Необъяснимо детский лик Богородицы все не шел у него из головы. Забыв уже о причине мимолетного гнева, он отвернулся от помощника и взял со столика по-прежнему раскрытую драгоценную вещицу.

— Что это? — спросил Казакевич.

— Это? — Невельской поднял на него взгляд и замолчал, понимая, что объяснить своему другу он ничего не сумеет.

Медальон был подарен матушкой в последний его приезд к ней в усадьбу в Кинешме. Точнее, не столько подарен, сколько молча сунут в руку, словно она хотела от этой вещи просто избавиться. Он приезжал тогда в попытке выяснить хоть что-нибудь про то преступление, из-за которого она и его брат Алексей осенью сорок пятого года были взяты под стражу. Перед самым отъездом сына раздраженная как всегда на весь мир Федосья Тимофеевна зашла к нему в комнату и, ничего не объясняя, вручила ему медальон. Где она его взяла, что он символизировал, с какой целью вручался — до подобных мелочей матушка не снизошла. По дороге из Кинешмы в Дракино Невельской рассудил, что это, по всей видимости, было материнское благословение перед походом к Восточному океану, и потому нарочно оставил подарок в отцовском доме. Он даже не раскрыл медальон, так и не узнав тогда, что в нем изображено. Однако дядя его, Петр Тимофеевич, поселившийся в имении Дракино после отъезда оттуда всех Невельских, догнал племянника на ближайшей станции, решив, будто тот забыл материнский подарок. Доброму старику, который в преклонные годы верхом проскакал зимой несколько верст лишь для того, чтобы привезти забытую вещь, Геннадий Иванович, разумеется, не смог отказать и принял медальон с благодарностью.

Значительно позже, когда он случайно оказался рядом с великим князем на праздничной службе в Спасо-Преображенском соборе, он вдруг и вполне неожиданно для себя самого поддался какому-то охватившему его порыву и передал медальон одному из служителей храма для освящения. С тех пор эта вещица повсюду следовала за ним. Невельской не особенно верил в ее защитные свойства, однако сегодня, вынув ее из мундира, он вдруг припомнил клейменое лицо того каторжника на Котельном озере, выбежавшего из тростника, чтобы убить его.

— Что это? — повторил свой вопрос Казакевич.

— Неважно, — ответил наконец Невельской, убирая медальон в карман нового костюма.

Тихий противный ветер, то и дело перемежавшийся штилями и холодными туманами, затруднял продвижение «Байкала». Почти неделю транспорт шел до четвертого Курильского пролива, через который должен был войти в Охотское море. Отдохнувшая в Петропавловске команда пребывала в бодром расположении духа, несмотря на погоду, но командира это промедление угнетало. Он часто раздражался, бранил всех и каждого по пустякам, часами стоял на шканцах, вглядываясь в непроницаемую серую полумглу, плохо спал ночью.

Бессонница гнала его на палубу, где он мог промаяться до утра. Мысли и чувства — порой необычные до чрезвычайности — кипели в нем, лишая всякой надежды на сон, и он неприкаянной тенью слонялся от одного борта к другому. Невельской думал о том, что здешнее лето коротко, и он, конечно же, не успеет; затем перескакивал в своих тревогах на чаек, притулившихся из-за тумана на корабле: сознают они себя или нет, и что такое для них смерть; потом начинал размышлять, отчего каторжники на Котельном озере не ушли с того места, где от них убежал плотник; после чего вспоминал самого себя перед отходом из Кронштадта — и карусель эту было не остановить уже до рассвета.

Год назад он и в самом деле очень ощутил перемену в своей жизни. Он осознал тогда, в какое огромное дело вошел, оказавшись накоротке с графом Перовским и будучи полезным адмиралу Литке уже не одним лишь наставничеством над великим князем. От этого осознания он сильно увеличился в собственных глазах и действовал жарко. Именно оно — это осознание перемены жизни, понимание вдруг обретенного значения и даже, возможно, величия — двигало им почти весь поход от Кронштадта до Петропавловска. Из-за этого жаркого чувства он принимал все меры к скорейшему прибытию транспорта в Авачинскую бухту. Неотступно следил за матросами, чтобы после вахты или аврала они переодевались в сухое, тиранически принуждал команду соблюдать гигиену, требовал ежедневного отчета по качеству пресной воды, и в итоге эти усилия сохранили экипажу здоровье, позволив дойти в рекордные сроки, причем транспорт выдержал небывалую скорость, и значит, переделки в его конструкции оказались полезны, и все они тоже были продиктованы тем самым горячим чувством собственной значимости. Однако теперь от всего этого не осталось даже следа. Глядя на чаек, нахохлившихся в темноте, на тусклый свет фонаря, глохнущий в тумане, Невельской не находил в себе ни выдуманного, ни подлинного величия. Более того — он уже не хотел его в себе находить. После произошедшего с ним на Камчатке это почему-то перестало быть важным.