Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

ее. Выходит, тетя Марта совсем-совсем одна. Семену до слез стало жалко ее, и он еще крепче сжал руку Марты.

Время шло, Семен устал сидеть, хотелось в туалет, но он боялся отпустить руку тети Марты. Но взрослые все понимают, зашла врач, довела его до туалета, потом сказала по-якутски:

– Устанешь сидеть, походи по палате, разомнись. Наверное, есть хочешь. Скоро обед.

Обед был вкусным, и Семен с удовольствием поел. Потом появился милиционер и сунул в руки Семена горсть конфет. Семен обиделся и отложил в сторону.

– Что он сказал? – спросил Ножигов у Татьяны Ивановны. – Ему что, конфеты не нравятся?

– Сказал, что будет сидеть возле тети Марты и без конфет.

– Ишь ты. В отца с матерью. Скажите, я принес ему конфеты как другу. Или что-то такое. Нет, надо же, отказался, а сам, поди, если ел, то раз в году. Ну, семейка.

Взрослые ушли, Семен развернул одну конфету, а остальные спрятал в карман – он отвезет их домой. Конфета была очень вкусной, и Семен достал вторую, но тут же положил обратно в карман. Устав сидеть, он встал и только подошел к окну, как Марта тревожно позвала:

– Семен! Семен!

Мальчик тут же вернулся на место и схватился за руку тети Марты, и больная тотчас успокоилась.

Вечером палату посетили Николай с Марией, дядя Семен, и много других взрослых, которых он не знал. И Семена удивило, что у тети Марты очень много друзей. И все спрашивали у него

– Как мама?

И Семен понял, все эти тети и дяди не обманывают его, тетя Марта его мама. Но разве у детей бывает две мамы и два папы?

Назавтра больницу снова посетил Ножигов, и Татьяна Ивановна, на вопрос, лучше ли Марте, развела руками:

– Без изменений. Зря привезли паренька. Что он будет чувствовать, когда она умрет. Травма на всю жизнь.

– Марта не умрет. Не должна. Гуревич в этом уверен.

– Дай бог!

Прошел еще один день, за ним второй, третий, и где-то перед обедом мальчику показалось, что тетя Марта шевельнулась, лицо ее тоже стало каким-то другим, затрепетали ресницы, и Марта открыла глаза. Сначала взгляд ее был устремлен в потолок, но вот она повернула голову, увидела Семена, глаза ее распахнулись:

– Семен! Сынок!

И Семен не выдержал, он так боялся все эти дни, что мама Марта умрет, так переживал и, увидев, что она выздоровела, разревелся и бросился ей на грудь. Плакали оба и мать и сын…

– Ну вот, – вошла в палату Татьяна Ивановна, – надо радоваться, а они плачут.

– Мы и радуемся, – сквозь слезы счастливо сказала Марта.

– Четыре дня сын возле тебя сидел. А я, грешным делом, не верила, что ты выживешь.

Редкие, через полгода, письма от Марты Алексеев перечитывал по нескольку раз, представляя, как Марта писала их, чуть склонив голову набок – была у нее такая привычка. Но ни одно письмо не принесло ему такой радости, как пришедшее осенью 53 года. Марта на свободе! На свободе! Пусть она по-прежнему числится спецпереселенкой, но это ничто по сравнению с лагерем. И ничего, что сын все еще у Прокопьевых, главное, оба живы и здоровы. Марта выдержала, теперь дело за ним. Но даже если он не дотянет до конца срока, будет жить его сын – Семен Алексеев, будет жить Марта…

Сказал о своей радости Лобову и Давыденко.

– А я своей, как свиданку дали, сразу сказал, не жди, выходи за другого. Детей у нас не было, пробегал за большими деньгами. Вот дурак был, если бы все вернуть, никуда бы от нее не уехал, – Лобов закрыл глаза, стиснул зубы.

– А мою жинку НКВД застрелило. Нас когда раскулачивали, то сначала одних мужиков арестовали, а баб и детей уже потом. Не знаю точно, что там было, вроде, когда арестованных баб и ребятишек повели, сын Богдан, ему шесть лет было, вдруг побежал, а жинка за ним, чтоб остановить, так обоих насмерть. Я как узнал, так при первой возможности в бега подался, добрался до родной деревни, спалил свой дом и еще несколько. Потом напал на милиционера, отобрал оружие и соединился с теми, кого раскулачили. Когда обложили, перешел границу. Вернулся в село вслед за немцами, а в селе никого – в тридцать втором от голода померли. Хлеб то Советы весь забрали. Так что возвращаться мне некуда и не к кому. А тебе надобно. Держись за КВЧ.

Алексеев и так старался, его плакаты висели на всех бараках, комнату КВЧ украшали портреты вождей. Руки Алексеева приняли нормальный вид, локти не торчали в стороны, легко сгибались и разгибались пальцы, да и сам он немного окреп. Если раньше мысли были заняты одним, как выжить, продержаться этот день, то теперь появились другие интересы. В свободное от рисования время, читал подшивки газет, с опозданием узнавая, что происходило в стране.

Но в середине сентября с новой партией заключенных прибыл настоящий художник, умеющий рисовать красками на холсте, некоторое время Алексеев числился у него в помощниках, но потом пришлось уступить это место блатному. То, что Алексеев поработал в КВЧ было большим везением, обычно тех, кто сидел по пятьдесят восьмой, из забоя не выпускали. Пришлось снова браться за тачку.

Тот запас сил, что Алексеев набрал, работая в КВЧ, быстро иссяк, к Новому году он едва волочил ноги. И снова мысли были об одном – как бы доработать до конца дня, не свалится, не умереть в забое.

На досрочное освобождение Алексеев не надеялся. Во время работы художником – Машуков бумаги для него не жалел – Алексеев написал жалобы в Верховный Совет СССР, Генеральному прокурору, министру МВД Круглову. Ответы были одинаковы – нет достаточных оснований для пересмотра дела.

Давыденко предлагал писать и дальше:

– Попадет твое письмо кому-нибудь под хорошее настроение, глядишь, дадут команду на пересмотр.

– Или срок добавят, – проворчал Лобов, он неделю отлежал в санчасти, но по-прежнему харкал кровью.

С просьбой писать во все инстанции, пришло и письмо от Марты, она так и не смогла забрать сына, зато научилась свободно говорить по-якутски. Письмо было бодрое, но Алексеев понимал, каково сейчас Марте. Она была уверена, что Семен сразу признает его отцом, «вы так похожи». Но когда это будет, сколько зим еще надо выдержать? И сможет ли он, если каждый день дается с трудом?

Не знал Алексеев, что не только он добивается пересмотра дела о районной преступной организации, активно в этом направлении действовала жена Шипицина. Сам Шипицин, не привыкший к физическому труду, быстро сдал и умер, не отсидев в лагере и три года. Но не об его честном имени заботилась жена, а о себе и детях. Судимость Шипицина могла ударить и по ним, в любую