Драконий пир - Светлана Сергеевна Лыжина

всё слышал и видел, но раздумывал, надо ли вмешиваться. Он мог бы приказать Штефану Турку, который с таким удовольствием обзывал инквизитора серой крысой, замолчать, но ещё не решил, надо ли.

— Еретиков сжигать — святое дело, — меж тем заявил венгр. — А ты часом не еретик, с костра сбежавший? Где тебе так рожу попортили?

— В турецком плену! — не моргнув глазом, соврал Штефан Турок, очевидно, полагая, что для общего дела такая ложь окажется на пользу. — А теперь какой-то католик будет запрещать мне пойти и поквитаться!? Ишь, взяли власть! Решаете, кому можно идти в крестовый поход, а кому — нет? Да я лучше пойду в ополчение к Владу, Дракулову сыну, чем в ваше католическое стадо. Всё равно у вас, католиков, ничего не выйдет с этим походом. А Влад, когда возьмёт власть за горами в своей стране, то поквитается с вами за то, что оскорбляли его людей небрежением. А затем и до турков очередь дойдёт.

— Так ты отнимаешь людей у крестоносного воинства!? — вдруг воскликнул священник, стоявший рядом с Капистраном.

— Не отнимаю, а подбираю то, что католики выбросили в придорожную канаву.

— Ах ты... — священник не нашёл слов от возмущения, но прежде, чем он успел позвать стражу, смутьян припустился бегом по улице и очень скоро скрылся за углом.

Влад, по-прежнему стоя среди толпы, никем не узнанный, удивлялся: "Откуда такая неостывающая ярость?" Он и Штефан Турок оказались во многом похожи судьбами — оба пережили турецкий плен и оба почти в одно и то же время потеряли родных, ставших жертвами одного и того же боярского заговора — однако груз невзгод Влад и Штефан несли по-разному.

Штефан Турок умудрился сохранить всю силу своей ненависти к врагам и даже Капитсрана возненавидел, как только узнал про костры, которые возжигал инквизитор, а вот у Влада ненависть к боярам-предателям то вспыхивала, то угасала, а в инквизиторе Дракулов сын видел лишь средство увеличить своё войско. Казалось, Владу следовало помнить, что сгоревшая семья Штефана Турка могла бы стать семьёй самого Влада, если б свадьба состоялась. Это дало бы причину ненавидеть "серую францисканскую крысу", любившую запалить костерок, но ненависти не было.

Глядя вслед Штефану, Дракулов сын думал: "Пламя, которое обожгло его, как будто передало ему свою силу, а моё сердце всё замерзает и замерзает".

* * *

Неизвестные люди, подговаривавшие православных идти в Румынию, следовали за Капистраном и прочими монахами-францисканцами так же, как нищие, которые перебираются из города в город вместе с обозом или караваном.

Иногда вербовщики-смутьяны действовали порознь, иногда собирались вместе, но всё равно нельзя было понять, кто из них главный. Они прикрывались вымышленными именами и потому чувствовали себя в безопасности, а со временем настолько осмелели, что последовали за францисканцами даже в земли самого Яноша Гуньяди, будто дразня его.

В одном из городков в Яношевых землях вербовщики-смутьяны собрали на площади хороший урожай. Многие румыны, послушав Капистрана, вещавшего с церковной паперти, вняли тихому приглашению Штефана Турка явиться в трактир, чтобы послушать совсем другие речи.

За окнами трактира порошил снег, да так сильно, что в комнате потемнело, и пришлось зажечь лучины.

— Знаете, отчего пала Византия? — вопрошал Молдовен, сидевший за столом и сделавшийся центром всеобщего внимания. — Оттого, что в храм Святой Софии в Константинополисе занесли католическую грязь. Папский прихвостень Исидорос уговорил византийского правителя осквернить храм таким молебном, где был бы почтительно упомянут Папа Римский! И правитель сдуру позволил, а ведь знал, что Исидорос — человек презренный, который предал православие ради того, чтобы надеть кардинальскую сутану.

Влад, Войко, Штефан Турок, Нае и другие Владовы люди сидели по углам среди других собравшихся, как простые слушатели, а остальные собравшиеся, наверное, думали, что слушают сейчас самого Влада.

Влад и сам произносил речи в трактирах, но частенько передавал эту обязанность Молдовену, когда чувствовал, что от постоянных речей уже охрип. Да и надоедало постоянно повторять одно и то же, а вот Молдовену, кажется, нравилось изображать из себя Дракулова сына.

Даже в голосе и жестах Молдовен сильно подражал своему господину, пусть в этом не было никакой нужды, поскольку случайные слушатели не знали самого Влада и всё равно не могли оценить, насколько велико сходство.

Дракулов сын, конечно, видел, что сходство есть, и забавлялся этим. Приятно временами посмотреть на себя со стороны, пусть и видно, что тебя слегка передразнивают. "Неужели, я так часто сдвигаю брови к переносице?" — с затаённой улыбкой думал Влад.

Молдовен меж тем продолжал:

— А знаете, что случилось во время молебна? Не имея силы прогнать Исидороса, находившегося под защитой правителя, народ сам кинулся прочь из храма. А немного погодя случилось вот что — ночью в Святой Софии возгорелся свет и поднялся к небу, и небеса тот свет поглотили, а храм остался тёмен. Вот что случилось! Вся святость вытекла из храма, словно вино из треснувшего кувшина! А после этого турки взяли Константинополис.

Затем оратор долго говорил о том, что православные не должны давать над собой властвовать католикам, ведь ничего хорошего из этого не получается, и Константинополис пал поэтому. Оратор говорил, что православным лучше переселиться в Румынию, которая была и остаётся православной, и что сейчас для этого есть удобная возможность. Надо лишь вступить в войско и отправиться в поход на Тырговиште, чтобы на румынский трон сел законный наследник покойного государя, прозванного Дракул, и после этого все воины, которые попросят, получат земельные наделы и смогут осесть в Румынии.

Слушатели стали спрашивать, что нужно, чтобы вступить в войско, и Штефан Турок взялся объяснить, а Молдовен тяжело поднялся и, зачем-то прихватив со стола винный кувшин, направился к выходу.

— Ты куда? — спросил Влад, подходя к Молдовену.

— На двор.

— А кувшин-то оставь.

— Не-е, так сохраннее будет, — ответил Молдовен.

— Мы с Войко его постережём, — пообещал Дракулов сын.

— Не-е, — ответил Молдовен.

— Неужто ты нам не доверяешь? — прищурился Влад.

— Доверяю, — Молдовен, прижал кувшин к груди и, хитро улыбаясь, продолжал тихо. — Жизнь свою доверю, а кувшин — нет. Уж больно вы беспокоитесь, что я, бывает, пью лишнего. Оставь вам кувшин, а вы, заботясь обо мне, опорожните его в моё отсутствие. Не-е.

Недавний оратор скрылся в дверях, однако не прошло и минуты, как снаружи раздался звон бьющейся посуды и чьи-то крики.

Все в трактире поспешили во двор и увидели,