Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

стройная, совсем не советского вида, и было очевидно, что он очень ею дорожил... И после её смерти он как-то совсем погас, словно в нём выключили свет...

И вот ещё о чём стоит вспомнить. В 1972 году, когда умер Семён Кирсанов, Слуцкий устроил разнос своим студийцам за то, что никого не было на похоронах этого большого поэта. Такое определение из его уст (Слуцкий назвал его едва ли не «великим») казалось очень странным, если учесть, что по своей поэтике они были совсем чужими и даже чуждыми друг другу поэтами. Но на следующий год я гостила на даче у вдовы Кирсанова Люси, и она дала нам с мужем почитать машинописную стенограмму семинаров Кирсанова в Литературном институте. И там вдруг мелькнуло имя Бориса Слуцкого: оказалось, что Борис Абрамович, будучи студентом семинара Сельвинского, приходил послушать и Кирсанова, то есть в какой-то мере был его учеником! В этой стенограмме, относящейся к концу 30-х годов, такому опасному времени, меня поразила свобода высказываний: и мэтр, и студенты цитировали порой поэтов, которые были под запретом в Советском Союзе, например, Ходасевича. <...>

Я была в Тбилиси, когда мне позвонил мой муж и сказал, что Слуцкий умер, и я не попала на его похороны. Но даже издалека почти физически чувствовалось, что хоронят целую эпоху: что-то поменялось в составе воздуха, что-то пошатнулось, словно рухнула одна из опор того мира, где можно было духовно выжить, благодаря поэзии. И где мы начинали по-настоящему «жить стихом».

Осенью 1975-го в подмосковном Софрине Слуцкий руководил семинаром молодых поэтов на пару с Окуджавой, с которым он был близок ещё и оттого, что они жили рядом на красногорской даче. Вот кто хорошо знал, что такое литкружок. Речь о «Магистрали», литкружке Дома культуры железнодорожников, неподалёку от трёх вокзалов, что само по с«бе символично: в «Магистраль» так или иначе прибывали люди из далёких краёв и надолго там оседали. Там калужский учитель Окуджава впервые запел свои песни. Там многие запели-заговорили прежде всего друг для друга. Владимир Леонович как-то прочёл доклад о РАППе — слушали, как песню. Ян Гольцман прочёл стихи о белых мышах с красными глазами. Владимир Войнович неожиданно сочинил стихи для миллионов кружащихся голов: «На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы». В «Магистраль» ходили (или заглядывали) Дмитрий Сухарев, Нина Бялосинская, Александр Аронов, Алла Стройло, Владимир Львов, Елена Аксельрод, Эльмира Котляр, Наталья Астафьева, Татьяна Добрынина, Алла Шарапова, Владимир Леванский, Хулио Матеу, Александр Тихомиров, Евгений Храмов, Алла Калмыкова, Лариса Миллер. Там бывали Всеволод Некрасов, Андрей Сергеев, Генрих Сапгир, Фазиль Искандер и многие другие. Приходили Ахмадулина, Вознесенский и старики-классики — Антокольский, Сельвинский. Арсений Тарковский читал своё ещё до выхода первой книги.

Всем этим руководил Григорий Михайлович Левин, высокий беловласый человек, полезно говорливый, абсолютный педагог, в одинаковой мере — точнее сказать, без меры — любящий стихи и своих подопечных. Родом с Полтавщины, двумя годами старше Слуцкого, выпускник филфака Харьковского университета, дружил с Кульчицким, о котором писал:

Я часто встречался с Кульчицким и до его отъезда в Москву, где он поступил в Литинститут (на первом курсе Харьковского университета мы учились в 1937—1938 годах), и в каждый его приезд из Москвы в Харьков. Меня всегда трогало чувство коллективной солидарности с поэтами своего круга, которое отличало Кульчицкого. В каждый его приезд он в большей степени, чем свои стихи, читал стихи своих товарищей, особенно Слуцкого, которого высоко ценил, знал наизусть все его новые произведения, такие, как стихи о парижском Доме Инвалидов, стихи о коммунизме. Вообще любимых поэтов Кульчицкий помнил очень хорошо, мог их читать наизусть подолгу. Маяковский, Блок, Сельвинский, Багрицкий, Хлебников, Асеев, Кирсанов — так, насколько мне помнится, определялись в первую очередь его симпатии. Ценил он и ранние стихи Тихонова, поэзию Светлова, раннего Прокофьева, Павла Васильева, Бориса Корнилова. Высоко ценил Марину Цветаеву.

Слуцкий в довоенную пору подарил Левину Киплинга — книгу «Семь морей».

Левин нигде не состоял как официальное лицо, был чудаковат, слыл чокнутым. Это он, читая Маяковского, так размахивал руками, что упал с развалившегося стула, но продолжал то же самое — читать и размахивать лежа, пока его не подняли. Это Левин, временно заменив заболевшего Огнева, стал орудием счастливого случая — заказал Эренбургу статью о Слуцком. Это о нём Окуджава сказал: Левин сделал меня.

Незатейливы его собственные стихи и рассчитаны на взрослых детей:

Хорошо, когда человек,

Уходя, оставляет песню.

Пусть негромкая, но своя.

Людям дарит он соловья.

Слуцкий ценил магистральцев, видя некоторых из них далеко за рамками литобъединений и семинаров, в том числе собственного семинара. Были и те, кого он выделял особо. Слуцкий сохранил у себя восемь писем Владимира Леоновича. Они о разном. Одно из них — судя по всему, о приёме в Союз писателей.

26 ноября 1972 г.

Дорогой Борис Абрамович!

Я подумал обо всём сразу и принимаю Ваше доброе предложение.

Что для этого надо сделать?

Черкните мне или позвоните маме Ольге Алексеевне 281-71-42.

Только знаете, я не хочу сам обращаться за рекомендациями. Тут не нужна моя инициатива. Есть, я думаю, люди, которые напишут необходимые письма охотно и быстро — с одного звонка. <...>

Ваш В. Леонович

Владимиру Леоновичу стукнуло почти сорок (тридцать восемь), когда у него вышла первая книга. В журнале

«Юность» (1973. № 10) — опять-таки с некоторым опозданием, такова уж судьба Леоновича — Слуцкий выступил под рубрикой «Первая книга поэта» с отзывом на дебют мастера, вкладывая определённую долю горького сарказма в название отзыва — «Об одном молодом поэте».

В бытописании своём Леонович умеет пойти против традиции и бытовой и писательской. Казалось бы, не слишком патетические профессии — официант и участковый. Леонович доказывает: патетические. Сила его внимательной любви такова, что веришь, когда он говорит об официанте: «Какая чёртова усмешка, какая грусть... Какой талант!» Веришь и его милицейскому лейтенанту из интеллигентной семьи: «Никакая не острастка — с кобурой идёт пустой крупноблочного участка попечитель молодой». Как старые мастера вписывали в свои большие композиции где-нибудь сбоку, в уголке, автопортреты, печальные и прекрасные, так вписываются в признания героев Леоновича его краткие, торопливо выкрикнутые исповеди:

Мне хорошо — мне выпал дар безмерный

любови жертвенной и милосердной,

как бесконечный