Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я окончательно отрезвел. Еще в полдень мой мозг был наполнен невыразимым блаженством, но теперь он погрузился в едкий раствор всеобъемлющего отчаяния. Простодушие в отношениях между мной и Аяксом сделалось невозможным. Я обнаружил свою нежность к нему и тотчас вновь ее потерял. Я тоже возжелал его, но слишком поздно и не без фальши. Отговорка — что произошло недоразумение — не поможет. Он, на собственный страх и риск, решился изменить отношение ко мне. Я от него уклонился. Но теперь любые решения могу принимать только я. Немыслимо использовать случившееся сегодня как предлог, чтобы расстаться с Аяксом. Я уже не могу обходиться без него. Его присутствие, пусть иногда и тираническое, стало новым импульсом для моего духа; благодаря ему, можно сказать, ускорился обмен веществ моей души. Я больше не готов к одиночеству. Я, значит, должен вывести на чистую воду сделанное им предложение: разбираться с ним, расчленять его, пока оно не будет истолковано, прощено и сделано пригодным для будущего… пока не потеряет свои шипы. — А позор… наш позор должен быть превращен в общее для нас тайное знание. Ах, это изнурительная работа для неплодородной души! Две упрямые души должны добиться пресуществления некоей данности. (Если бы мое мужество было хотя бы так велико, как у какого-нибудь заурядного человека! Как простодушное мужество обычного, преследуемого горестями человека!)

Я был настолько глуп, что какое-то время бездеятельно ждал появления Аякса, как бы предполагая, что это все еще его роль — быть водителем в наших запутанных делах. Конечно, я вскоре догадался, что его роль не могла измениться: он сделал мне далеко идущее, даже всеохватывающее предложение, которое невозможно исказить или ослабить; я, правда, впервые ознакомившись с этим предложением, отверг его; но Аякс-то еще не снял свое предложение, не уменьшил его — до поры, пока я найду время, чтобы взвесить все сомнительные стороны и преимущества. Аякс не появляется — значит, наверное, он все еще лежит в кровати и ждет меня. Он ждет, что я не устою перед искушением… и сдамся. Я спрашиваю себя — глупо и настойчиво, — не будет ли это, по крайней мере, самое удобное: сдаться… снова пойти к нему, принять такое переживание и уже после, вдвоем, рассмотреть его следствия. (Что, собственно, мне мешает? Я уже запутался в своем желании.) Ах, но это стало бы началом неведомого. Я должен был бы сам поддаться пороку, вопреки моей воле. Мои житейские неприятности умножились бы. Необдуманные поступки не соответствуют моей натуре. Переживания сделались для меня чем-то чуждым. Меня ужасает возможность такого поворота моей судьбы. (Я только думаю о ней. Я не представляю ее себе образно. Она приближается ко мне только с помощью слов. Однако еще ужаснее, чем порочная склонность ко мне другого человека, была бы для меня уверенность, что Аякс меня любит. Это означало бы разрушение моего бытия. (Я выражаю свои мысли очень неумело. Любовь есть нечто безусловное. Аякс просто останется лежать в постели. Он больше не встанет. Он, возможно, вознамерился умереть.) Такая крайняя опасность маловероятна — и все же одна только мысль о ней переворачивает во мне все, вплоть до сокровенных глубин. Я попытаюсь прояснить это чувство, что привычный уклад рушится, — насколько смогу. Я задолжал отчет самому себе. Для меня все становится яснее, когда превращается в слова на бумаге. Но мое чувство всегда пребывает где-то далеко, вне слов. Оно мешает мне найти правильный порядок. И все же эти фразы, неточные и едва ли написанные в правильной последовательности, являются для меня дорожными указателями: помогают ориентироваться в лабиринте событий, которые моя душа, из-за какого-то присущего ей недостатка, не способна воспринимать с достаточной ясностью. Мне вновь и вновь не хватает силы, потребной для принятия решения. Я бы не ужаснулся, если бы какое-то стремление во мне решилось на нечто отвратительное или подлое. Но тогда это должно быть обусловлено всей моей волей, подлинной потребностью. А между тем я не чувствую такого чистого принуждения — которое было бы единственным оправданием для моих поступков и желаний…

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я написал, что без малейших сомнений принял бы удовольствие, на которое был бы способен, — даже если оно мне не подобает или теперь уже не подобает. Только ложные судьи берутся судить о неведомом нам устройстве тела. — Я настолько слаб или был так сильно введен в заблуждение, что мне редко доводилось испытывать счастье чувственного наслаждения. Я и вспоминаю свое счастье лишь как часть ужасных потрясений, запутанных ситуаций, случайного стечения обстоятельств. Слишком часто я чувствовал себя не вполне тактичным слугой моего попавшего в беду тела. Да, мгновения отчаяния случались у меня часто, и моя свободная воля была не больше чем отговорка, помогающая скрыть тот факт, что я страдаю. Я лишь смутно догадываюсь, какая сила любви таилась во мне — каким был этот прекрасный, неодолимый, ошеломляющий дар, который дается нам, когда мы мало-помалу пробуждаемся от сна нашего детства. Но мне кажется, что эта сила любви, которая так жарко и загадочно струится по нашим жилам, приносит нам не столько счастье, сколько неуспокоенность. Ведь и песни о любви — поющиеся сейчас и те, которые пелись раньше, — полны сердечной тревоги: «Ах, как чудовищно горит — Разлука приносит тяжкую боль — Кричу и зову — Кляну тот день и каждый час{208} — Глаза мои плачут, сердечко вздыхает — Мне говорили каждый день: любовь, она как боль — Разлуку принимаю, с болью — Беда настигла вновь меня — Коварство всему виною — Сердечко бьется тревожно — Изранено сердце мое — Утешит кто меня теперь — Господь, кого мне обвинять — Ах, сердце мое печально — С любовью я повстречалась — Я, девушка бедная, плáчу — Я над собой уже не властен — Меня добиваются сотни парней — Душа во мне смутилась — Уеду, коль так суждено — Беда, ты меня обхватила». — Десять тысяч песен. На всех языках. Это неотступное желание, не исполняющееся… Это исполнение желания, полное разочарований… Отдохновение в любви всегда бывает коротким. Боль от ревности и разлуки длится долго. Невозможность узнать о судьбе любимого — как саднящая рана. Эти благозвучные мелодии гибели… (Тутайн и я, мы попытались устранить это нескончаемое испытание.) Как же сильно я любил Эллену! Но какими несовершенными были все моменты исполнения желаемого! Что происходило между нами? Когда головокружение достигло высочайшего уровня? Лицо Эллены и ее прекрасное тело давно распались во мне; но моя любовь к ней осталась в моей памяти. (Моя любовь к Мими холодна; об этой девочке я больше ничего не помню. Моя нежность к Конраду существует сейчас лишь как тень; но сам он, как зримый облик, померк. Моя любовь к Тутайну еще помнит его лицо, его руки, его исхудавшее мертвое тело, соски у него на груди.) Мое тоскование по Эллене обставлено картинами, сохраняющими в себе реальность прошедшего времени. Я сидел рядом с ней на одном из обтянутых зеленым плюшем, совершенно уродливых диванов в доме капитана, в то время как она произносила вслух греческие стихи, растягивая гласные{209}. Это было в ее маленькой, с высоким потолком, комнате. Пока она учила стихи, я наматывал на палец ее волосы. На протяжении целого часа, каждый день, я занимался исключительно тем, что накручивал ее волосы на свой палец. В следующий час моя ладонь лежала на ее стройной обнаженной шее. (Она носила блузку, оставляющую шею открытой.) Иногда я использовал обе ладони, чтобы обнять эту шею. (Но ладони Тутайна, действуя таким же образом, принесли Эллене смерть.) В конце второго часа Эллена, все еще сидевшая над книгами, говорила: «Ты немножко сумасшедший, Густав» — А что еще она могла бы сказать? Мы ведь не признавались друг другу в нашей любви. Да я и не знал, что люблю ее. По крайней мере, мы тогда еще не нуждались в самом этом слове. Я считал любовь чем-то таким, что нагрянет на нас гораздо позднее: с грозным величием, со взмахами крыльев, как у ангела, с окончательными обещаниями, с обязательствами, для которых я пока был слишком слаб. — По истечении двух часов, на протяжении которых ничего примечательного не происходило, но которые для меня пролетали быстрее, чем любые другие часы, я снимал со стены гитару и, взяв первые аккорды, запевал песню, чаще всего непристойного содержания, не извлекая, однако, из ее текста ни малейших выводов касательно нас самих.