Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Он не хотел меня слушать. Он прихлебывал кофе, съел несколько бутербродов. Потом пожелал мне спокойной ночи и ушел в свою комнату.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Носовой платок, впитавший в себя избыток парфюмерии, все еще лежит в кармане моей куртки и меняет атмосферу в доме. (Уже много часов я насквозь пропитан этими образующими нимб ароматами.) Какой-то другой мир вторгся в мое жилище. Запахи — это часть действительности, такая же убедительная, как визуальные образы и формы, которые можно пощупать. Я теперь нахожусь в новом мире. — Дождь перестал. Сейчас одна из тех совершенных ночей, когда сверху не каплет даже свет звезд, а тишина нерушима, как в утробе горы. Новый мир. Позолоченные кариатиды и атланты из давно обратившегося в прах танцевального театра восстают из руин, собираются вокруг меня, как это однажды случилось с матросами на борту «Лаис», когда злой рок совокупился с картинами сладострастия в их мозгах{213}. Кариатиды поддерживают потолок из искрящихся зеркал, с разноцветными висячими лампами. Воздух — океан из дыма, потных испарений и не поддающихся исследованию благовоний. Кариатиды обращают ко мне мертвые формы своих архаичных лиц{214}. Гигантские глаза, широко распахнутые, с отчетливо вырезанными веками, — как у сирен, пожирающих людей. Гладкий лоб переходит в большой прямой нос. Узкий, не приоткрытый рот. Сдвинутый назад подбородок. Облако волос вокруг головы. В волосы вплетены листья и цветы, как если бы все это было частью лесной опушки. Тело — изобилие мощной плоти. Круглые и тугие, выпирают груди — эти чудовищные сосуды беременных. Живот — весь в мягких закругленных складочках, с низко расположенным пупком, — притягателен, как ложе для уставшего путника. Врезанный пухлый треугольник из гладкого жира соединяет массивные стволы бедер, а колени уже обездвижены объемлющим их каменным блоком. Таков соблазнительный образ поддерживающих потолок женских существ, которые отличаются друг от друга только искусно переданным возрастом, застывшими улыбками и движениями, не имеющими продолжения. Мужчины бородаты. Ни один из них не молод, как Адонис, и не красив, как был красив Аполлон, когда он преследовал Дафну. В руках и глазах нет ничего от грезы. Серьезно или со злой усмешкой думают эти быкообразные сверхчеловеки о своем деле: о том, как поддерживать крышу над головой и давать грубые обещания женщинам. Как море волнами, так же и их тела бугрятся мускулами. Грудь — плоский кусок плоти — накрепко приросла к ребрам. Такие же клочья волос, из каких состоит борода, растут у них над сердцем, а ниже пупка венчают пышно-складчатую набедренную повязку. Они похожи на сатиров или титанов… а некоторые — на ненасытных кентавров, в верхней части: ибо вместо лошадиной груди у них набедренная повязка. Руки со вздувшимися мускулами протянуты вперед, чтобы обнять любое приближающееся существо женского пола. Париса среди них нет. И Патрокла нет. И Антиноя тоже. Даже Аякса среди них не найти. Они — воплощения ражего наслаждения. Их тело — это золото, позолоченный гипс. Позолочен ли еще его сосок? Имеют ли его мысли сходство с моими? Кто мы? Где наша граница? Где начинается чужое, которое закрыто для нас — без надежды, что оно когда-либо откроется? — До нашего рождения нас не было. А если мы все-таки были, то были другими. Это так трудно: представить себе, что после смерти нас опять не будет или мы будем другими, без памяти о днях, которые казались нам ценными или проникнутыми печалью. О нас говорят, что мы — потомки, зримый результат очень многих, в том числе и оказавшихся напрасными, смешиваний; что в нас живут те, кто нам предшествовал. — Однако кто поверит, что та тысячная доля чего-то, которая пятьсот лет назад вошла в нас, спокойно продолжает существовать в нас и дальше, чтобы при новом зачатии еще раз вдвое уменьшиться, но зато в момент нашей смерти умереть лишь наполовину? — Разве не вероятнее, что мы — это мы сами, а для всех других — неизвестная величина; что мы запутались в смешивающихся притоках кровей, мужских и женских, что стали жертвами мистерии нашего воплощения, питаемыми водой жизни и отвергнутыми пламенем смерти? В нас нет ничего устойчивого, ничего определенного, ничего поддающегося просветлению; мы — пища для времен, добыча случайностей, вновь и вновь раздираемая на части, едва успевают затянуться старые раны. И мы даже не можем ждать помощи от ближних, потому что ни один ближний не знает другого. — Об одном великом египетском зодчем рассказывают, что он и его супруга были двадцать первым поколением в непрерывной цепочке браков между братьями и сестрами. На протяжении пятисот или шестисот лет обновлялась некая супружеская пара, воплощаясь все в новых потомках. В братьях и сестрах, похожих друг на друга, как ночная земля похожа на землю, озаренную солнцем (воистину подобных двум шарам, Солнцу и Луне), и исполненных надежды, что они еще раз оживут в детях; эти любимцы судьбы — ведь судьба всякий раз заботилась, чтобы потомство в этой семье разделялось на мужское и женское, — были друг для друга прозрачными, были связаны взаимным доверием и предельной близостью. — Разве не хотели и мы, Тутайн и я, своим упорством добиться похожей дружбы? Величайшего счастья, единства вдали от других людей?

Он умер. Я остался. Его рот больше не принимает пищу. Я должен ее принимать. Его глаза больше не видят. Я должен смотреть. Для него мир — это закрытый ящик. Для меня, все еще, — это полная жизни земля… Аякс, которого Тутайн никогда не знал, — этот новый человек, о котором Тутайн не может иметь никакого мнения, — сделал мне предложение, способное еще раз выбросить мою жизнь из привычной колеи. Судьба все еще расставляет мне веревочные силки. Моя воля — вырваться из них, — вероятно, приводит к тому, что я запутываюсь еще больше, чем если бы проявил уступчивость. Я не принял подарок. Этот поздний час — доказательство того, что я отказался от него навсегда. Аяксу пришлось взять назад свое предложение — готовность принести себя в жертву, — чтобы оно не обесценилось. Гордость Аякса от этого только возрастет. Я принудил его обрести новое самосознание. Я его потеряю. Он станет сильнее… и еще более чужим, чем прежде. Его мысли начнут от меня прятаться. Все порывы его души в моем присутствии будут гаснуть. Я недооценил значение телесности. Не захотел животного соития. Хотя Аякс был готов меняться по моему вкусу. Я мог выбрать такую красоту, которая мне больше по нраву. Позолоченное тело или чистую обнаженность… Он решился на рискованные метаморфозы. Он хотел угодить моему вкусу, приспособиться к моим потребностям. Он уже делал такие попытки — представал в роли трупа, потом матроса. Мне оставалось лишь чего-то попросить. И он бы с радостью сделал все, чтобы доставить мне удовольствие… — Предложение не было плохим. Оно было неограниченным, всецело зависимым от моей фантазии. Я мог бы его просветлить. Аякс не желал предаваться меланхолии — в отличие от Антиноя, в конце концов утопившегося в Ниле{215}. — Да, но я проявил своеволие: я так устроен, что я его предложением пренебрег. Потому что я не пожелал наслаждения. Некая бесформенная тьма во мне обратилась ко мне с жалобой и нашептала, что я уже достаточно вкусил от исступления — что никакой новый эмоциональный подъем не сравнится с той отметкой уровня чувств, которая была достигнута в юности. Есть ли во мне неодолимое отвращение к таким вещам? Или все дело в моей пугливости? Боюсь ли я какой-то неожиданности — того, что буду застигнут врасплох? (Я всегда боялся, что неожиданно встречу раздетого калеку.) Или это страх перед возможным нападением на труп моего любимого… или я боюсь, что к нему прикоснутся волшебной палочкой и он восстанет из мертвых, шагнет к живым, как только они заснут? — Или я представил себе, что могу подвергнуть Тутайна опасности? Что его образ во мне угаснет? Трусливый страх: что я сам захочу забыть о старом преступлении, о гробе и о чужой лимфе в моих венах? — Страх, страх, страх… перед целым полчищем коричневоволосых, темноглазых, красиво сложённых, приятных мне, которых Провидение собрало против меня, чтобы меня одолеть — меня, жалкого, сделать еще более жалким, — и которые уже издалека ко мне приближаются. — — Зачем применять против меня такие мощные средства? Почему я не могу просто быть плохим? Быть заурядным, никому не интересным человеком? Почему я должен стоять в тени себя самого? — —