Маска Аполлона - Мэри Рено

Задержались только поесть и собраться; и тут же выступили в тридцатимильный марш. Что до меня, всю жизнь я служил Дионису и оружие носил только на сцене; да и работа тут была для профессионалов, не для гуляк. Но так я никуда и не поехал, хоть корабельщики еще ловили пассажиров в Италию. Ведь оказался я свидетелем такого великодушия, что его и божественным назвать не святотатство; и теперь просто обязан был увидеть, что из этого выйдет. Великое зло и великое добро касаются каждого: они нашу судьбу определяют.

Что там произошло, мне потом Рупилиус рассказал. Весь день по Сиракузам шлялись налетчики; или штурмовали те немногие баррикады на улицах, что еще держались. Гераклид и его офицеры мотались туда-сюда, пытаясь собрать свои рассеянные силы; но не могли наверстать время, упущенное в пьянстве и панике. С закатом, люди Ортиджи, как обожравшиеся волки, потащились назад через свою дамбу, к захваченным женщинам.

Сиракузцы подвинулись в город и всю ночь искали родню или пытались развалины латать. На рассвете город еще им принадлежал. Они даже осадную стену чуть в порядок привели и людей там разместили. К полудню прискакал всадник с известием, что Дион на подходе. Думаете, все кинулись в храмы благодарить? Это Сиракузы.

Гераклит воспринял эту новость как собственный смертный приговор. Естественно, что люди обвиняли во всём его, а не себя: ради мелочного триумфа он город сдал. Чего ему было ждать, если Дион, которого он выгнал, шел теперь спасителем? Быть может, он и Филиста вспомнил… Такие люди и о других по себе судят.

Он с друзьями стал ездить по городу, сбивая людей с толку, с криком, что Ортиджа больше не опасна; что сумасшедшими надо быть, чтобы впустить в город тирана, которого только что изгнали; да еще с собственной армией, где каждый пылает местью. А сиракузцы выросли при тирании; они и дышали только страхом; потому поверили. Поверили, — и послали послов к Диону, сказать ему, что он не нужен и может возвращаться.

Мелкопоместные дворяне, чьи предки боролись со старым Дионисием и дорого а это заплатили, в ужасе смотрели, как гибнут и их надежды и последние остатки достоинства Сиракуз. Они-то знали, почему идет Дион. С тех пор как тиран сокрушил их отцов, они старались не показываться на глаза. Крупные имения отошли к его друзьям; но мелкие поместья с крошечной рентой давали им возможность приглашать учителей с материка; они умели и бороться по правилам, и петь старые сколии; и даже помнили, что такое честь.

Они послали своих послов, прося у Диона прощения за этот новый позор Сиракуз, превознося его сердечное величие и умоляя не раскаиваться в нём. Сумасшествием было полагать, что солдаты Никсия уже насытились или что их можно будет остановить. Без Диона всё пропало бы.

Послания дошли до него почти одновременно, и он принял во внимание оба. Перестал торопить своих людей, но продолжал продвигаться. Я полагаю, к этому времени его уже ничто не могло удивить.

На закате, чтобы его задержать, Гераклид выставил войска у северных ворот; но им нашлось и другое дело. С наступлением темноты люди Никсия снова выплеснулись из Ортиджи и полились через осадную стену, словно вода в паводок. На это раз они пришли уничтожить город.

Теперь, я полагаю, Дионисий ценил только Ортиджу. Город его отверг, — так пусть пропадает вместе с чернью своей; а если он когда-нибудь вернется, то заселит его более подходящим народом. По идее, Никсий должен был привезти какие-то распоряжения; были какие-нибудь приказы в крепость. А Дионисий, наверно, видел себя в роли Геракла; с той только разницей, что костер был не для него.

Всё что можно было разграбить, было уже разграблено; оставалось только убивать. Кампанцы шли по городу не людьми, а Горгонами безжалостных Фурий; вырезая женщин, поднимая детей на копья или швыряя их в горящие дома; поджигая всё на своем пути и закидывая крыши горящими стрелами. В ту ночь погибла Глика, жена Менекрата; и оба его золотых сына тоже. Похоже, она вернулась в город как раз перед победным пиром Гераклида; привести дом в порядок к приезду мужа. Я слышал, как они умерли; но ни разу не признался ему, что хоть что-нибудь знаю; а он, похоже, так и не узнал. И да оставят его боги в неведении.

Рёв пламени; неумолчные вопли, словно единый крик умирающего города; грохот рушащихся домов, — всё это звучало так, словно боги саму Смерть послали истребить людей. И в этот Тартар пришел Дион со своими людьми; и встретили его, словно бога-спасителя. А как же иначе? Он был храбр, великодушен и благороден; надежнее золота… В ту ночь никто и не вспомнил, что это он начал войну.

Всю ночь они сражались среди дыма, огня, углей и обгоревших трупов; не только враг грозил, но и валившиеся стены; однако свято подчинялись приказам и держали строй. К утру налетчиков вымели. Тех, кто задержался у осадной стены, поубивали на месте. А потом пришлось еще и пожары тушить.

Всё это рассказал мне Рупилиус, когда его привезли раненым в Леонтины. Он всю ночь дрался с обожженной рукой, а под утро схлопотал копье в сухожилие на ноге; врачи запретили ему не только ходить, даже стоять. Так что я смог хоть частично отблагодарить его за гостеприимство, выполняя работу не для слуг и читая ему по-гречески. Он знал язык только на слух. Дион, сказал он, тоже был ранен; замотался в тряпку, оторванную с одежды какого-то трупа; в ту ночь это было обычной перевязкой. А Гераклид с друзьями исчезли, словно духи с пеньем петуха; увидели, как народ настроен, и всё поняли.

Новости приходили в Леонтины каждый день. Когда победа стала явной, из Совета Города ко мне пришли и предложили хор, чтобы поставил им «Персов» как приношение Аполлону. Я согласился, при условии что найду актеров в Сиракузах. Взялся за это дело даже раньше, чем собирался; но тут до нас дошла новость, что Гераклид вернулся и сдался на милость Диону.

Рупилиус категорически не поверил; рассказчик оскорбился и пообещал, что через три дня ему придется прощения просить, когда Гераклида и Феофана будут судить в Собрании. А я, чтобы успокоить Рупилиуса, пообещал, что буду там.

Потому и поехал я с прохладных холмов через пыльную, знойную равнину, с ее кактусами и алоэ, вниз, в Сиракузы. Крыши там были как-то залатаны; трупы и мусор убрали; но запах гари, страха и смерти — он держался. Интересно было, разграбили они театр на второй раз или нет; но он оказался не тронут. Прошел слух, что по ночам его охраняет мстительный бог. А сейчас он был полон, поскольку Собрания там проходят; я едва успел занять место в десятом ряду.

Пройдя через охестру под рёв аплодисментов, Дион с братом и Калиппом поднялся на сцену. Потом ввели Гераклида и Феофана, под конвоем, чтобы толпа не растерзала. Феодот сдался и уже был похож на труп; но Гераклид держался и продолжал представление свое. Стоял прямо; без вызова, но смело; человек, которого судьба вовлекла в ошибку и который готов безропотно принять свой жребий. Сейчас, как никогда, я готов был увидеть в нем актера; талантливого, но блудливого; повсюду беду творит, повсюду других артистов грабит, покуда все труппы от него не откажутся.

Когда зачитали обвинение, им предоставили слово для защиты. Гераклид шагнул вперед, открыл было рот; но его не слышно было среди всеобщего рёва и криков «Смерть!»