Близнецы - Тесса де Лоо

В доме было много книг; в перерывах между домашними делами Анна утоляла вернувшийся из прошлого книжный голод. Когда после очередного визита к брату учительница застала Анну за чтением, то в изумлении придвинула к ней стул.

— Провести всю жизнь на кухне — не ваше призвание, я поняла это сразу. А кем вы, собственно, хотите быть?

— Понятия не имею… — Такой внезапный интерес к ее персоне застал Анну врасплох.

— Неужели вы ни о чем не мечтаете? "

Анна нахмурила брови, Данте соскользнул с колен, но был вовремя подхвачен субтильной рукой фрау Шмидт. Мысль обладать такой свободой, чтобы самой выбирать профессию, казалась столь революционной, что парализовала мышление. Сначала нужно было перечеркнуть уже сложившийся образ мира, где женщины делились на три категории: обширный низший слой крестьянок и служанок, тонкий верхний слой привилегированных женщин, выполнявших декоративную роль образованной элегантной хозяйки, и, наконец, все остальные незамужние женщины, работавшие в сфере образования, ухаживавшие за больными или служившие Господу в монастыре. При этом ни одна из женщин не выбирала свою судьбу, в той или иной категории они оказывались либо по рождению, либо в силу различных обстоятельств. Фрау Шмидт повторила свой невинный вопрос.

— М-да… — вздохнула Анна.

У нее закружилась голова — то ли от холода, то ли от столь щекотливой темы. Ее мысли стремительно перенеслись в прошлое, в поисках примеров, призывая на помощь кого-то, кто мог бы ответить за нее… Так она очутилась в темной, душной, крохотной комнате, где пахло потными ногами и на стене висел погибший солдат, родившийся, чтобы умереть за родину (снова пример неотвратимого, очевидного предназначения). Напротив, спиной придавив дверь, стояла женщина, простирающая к ней руки: иди сюда…

— Защита детей… — выпалила Анна, — думаю, я всегда этого хотела.

— Понятно… Но почему же тогда вы этим не занимаетесь?

— Это невозможно, — сказала Анна хриплым голосом, — сначала мне нужно сдать экзамен…

Фрау Шмидт рассмеялась:

— И только-то!

Из своего прошлого, связанного с работой на ниве просвещения, она выудила учителя, который согласился натаскать Анну к государственным экзаменам. Анну пригласили присоединиться к женщине, уже бравшей у него уроки. Отныне каждый вечер по вековым улицам, минуя развалины и падающих от голода людей, она направлялась к дому учителя — в стертых резиновых калошах поверх стертых башмаков.

— Послушайте, вам не нужно ни во что вникать, — втолковывал ей учитель, — на экзамене от вас требуются лишь верные ответы. Учите их наизусть!

Когда Анна рядом со своим гордым отцом декламировала «Песнь о колоколе», уже тогда все поражались ее памяти. Теперь же учитель разводил руками, изумляясь скорости, с которой Анна следовала его советам. Он прогнал ее по грамматике, основам математики, истории, географии, немецкой литературе. Через две недели он сказал:

— Я здесь имею дело с двумя неравноценными лошадками. Вы мчитесь вперед во весь опор, другая за вами не поспевает. Мне придется вас развести.

Голова была абсолютно пуста — войну Анна глубоко запрятала, а ключ выбросила. Места для умопомрачительного количества сведений, столь приятно-нейтральных в своем качестве культурного достояния, было предостаточно. Она зубрила и зубрила, иногда почти теряя сознание от стремительности поглощения информации.

— Вам нехорошо? — спрашивал учитель.

— Да… — рассеянно отвечала она.

— Что вы ели?

— Пару картошек…

— Черт побери, почему вы не сказали раньше?!

Он сварил ей овсянку.

— Не беспокойтесь, я получаю продукты из английской зоны.

Каждый день уроки начинались с тарелки каши: сперва тело, потом дух — таков был его подход. Он также указал на ее калоши, отжившие свой век. В доме ее работодательницы стояло по меньшей мере десять пар ботинок того же размера, но ей и в голову не приходило отдать одну пару Анне. Учитель обменял две бутылки можжевеловой водки на добротные кожаные башмаки. Дома Анна в восторге их продемонстрировала. Фрау Шмидт лишь равнодушно подняла брови:

— Ну и что?

Накануне Рождества она направилась к своему брату, чтобы заранее запастись продуктами для праздничного ужина. Перед отходом она бросила, что по возвращении хочет принять ванну, дабы очистить тело перед тем как заняться душой во время ночной мессы. Анне надлежало все приготовить и нагреть большой котел воды на печке в кухне. Уже стемнело, когда в дверь неожиданно позвонили. На пороге стояла женщина, прижимавшая к груди завернутого в тряпки, плачущего малыша. От истощения она чуть было не упала в обморок прямо на крыльце. Анна подхватила ее, отвела на кухню и взяла у нее ребенка, от которого исходил такой запах, будто ему не меняли пеленки неделями. Краем глаза она взглянула на дымящийся котел и ушат — для милостивой госпожи все готово. Недолго думая, Анна налила ванну, распеленала младенца и выбросила вонючие тряпки в коридор. Искупав ребенка, она укутала его во фланелевую простынь. Матери сунула бутерброд, вареную картошину и чашку черного кофе. Никто не проронил ни слова, все происходило в поспешной последовательности самих собой разумеющихся действий — на фоне постоянной угрозы появления фрау Шмидт, которая в любую минуту могла вернуться домой. А что теперь, лихорадочно размышляла Анна, куда им податься? В монастырь! К монахиням, к этим бескорыстным ангелам! Она накинула пальто и отвела незнакомцев к урсулинкам, с жадностью принявших их под свое крылышко. На обратном пути ее охватило приятное чувство совпадения во времени: стоял сочельник, и на постоялом дворе не было ни одной свободной комнаты! Небо над развалинами Трира было усыпано звездами, и Анна шла под ним в своих новых ботинках. На какое-то время воцарилось всеобщее равновесие.

Она вернулась домой одновременно со своей хозяйкой. Обнаружив, что вместо горячей ванны ее ждет ушат грязной воды, учительница вышла из себя. Театрально подняв руки, она обрушила на Анну поток обвинений.

— Подождите, — перебила ее Анна, — я налью новый котел, поставлю его на огонь и все уберу. Это займет всего несколько минут.

Фрау Шмидт успокоилась лишь после того, как порядок был восстановлен и вид кухни совпал с картинкой, возникшей в ее голове, когда, розовая и сытая, она возвращалась домой с фермы брата.

В церкви появилась пахнущая мылом и накрахмаленным бельем. Сидя на скамейке, она пела, радовалась и страстно молилась — ангельским голоском, которым всего час назад отчаянно сквернословила. Анна стоически за ней наблюдала. На обратном пути фрау Шмидт сказала:

— И все-таки я не понимаю, как вы могли впустить в мой дом какую-то грязную нищенку с ее вонючим отпрыском.

Анна остановилась, посмотрела ей прямо в глаза и невозмутимо процитировала только что услышанные слова священника: «И родила Сына Своего первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице».[103]