Спортивный журналист - Ричард Форд

– Конечно. – Уэйд, положив честную ладонь мне на плечо – это такая половинка мужского объятия, – спускается со мной вниз. – Возвращайтесь, и мы отправимся рыбу ловить.

Он издает скрипучий, смущенный смешок – вообще-то говоря, Уэйд, похоже, слегка поддал.

– Непременно, Уэйд.

И видит бог, я бы вернулся. Но этого не случится и за тысячу лун, и я никогда больше не увижу его лица – нигде, кроме как на съезде с Джерсийской платной. Мы не войдем, умирая от голода, в «Красный лобстер», не станем такими, как надеялся я, друзьями – друзьями до скончания наших дней.

Я прощаюсь с семейством Арсено взмахом ладони.

* * *

Все на лужайке, включая и наши пустые крокетные воротца, выглядит сиротливым, серым и готовым отправиться прямиком в ад. Я останавливаюсь на порывистом ветру, окидываю взглядом улицу Арктической Ели – дотуда, где она загибается, скрываясь из виду. Насаждения ее юны и незрелы, дома разноуровневы и идеально равнобоки. Уэйду Арсено повезло с местом жительства, я в сравнении с ним неудачник.

Викки понимает, что мешкаю я у моей машины нарочно, и подергивает ручку на ее запертой дверце, пока та волшебным образом не распахивается.

Викки погружена в свои мысли, ей не до разговоров. Я-то, конечно, болтал бы до полуночи, если бы думал, что это мне поможет.

– Слушай, давай поедем в мотель. – Я сооружаю улыбку. – Ты же никогда не была на мысе Мэй. Там отлично.

– А как же твой покойный приятель? Херб? – Викки надменно выдвигает нижнюю челюсть. – Как насчет него?

– Уолтер. – Я немного смущаюсь. – Да никуда он не денется. Я-то все еще жив. Фрэнк не покинул ряды живущих.

– Мне было бы стыдно на твоем месте, – говорит Викки, открывая дверцу пошире, так, что она отгораживает нас друг от друга.

Ветер набирается зимней суровости. Облачный фронт уже прошел над нами, оставив серую весеннюю промозглость. Еще полминуты – и Викки уйдет. У меня остался последний шанс полюбиться с ней.

– А мне не было бы, – выкрикиваю я навстречу ветру. – Я-то себя не убивал. Я хочу уехать отсюда, любить тебя. А завтра мы поженимся.

– Это навряд ли. – Викки хмуро вглядывается в высохшую уже грязь, которой погода исполосовала бедные окна моей бедной машины. Отколупывает кусочек темно-красным ноготком.

– Почему? – спрашиваю я. – Я хочу тебя. Вчера в это самое время мы лежали в постели, как парочка новобрачных. Я был одним из шести людей, которым ты доверяла. Что, черт побери, изменилось? Ты спятила? Двадцать минут назад ты была счастлива, как мартышка.

– Ни хрена я не спятила, Хосе, – отвечает она с хрипотцой.

– Какой я, к черту, Хосе!

Я бросаю ледяной взгляд на поддельно бежевого Иисуса Линетт, распятого на стене дома. Вот уж кто напрочь испортил жизнь стольким людям, скольким смог, и ничем за это не поплатился. Попробовал бы он воскреснуть в нашем нынешнем запутанном мире. Плюхнулся бы с креста и задницу себе отшиб. Он ведь даже газеты продавать не умеет.

– У нас с тобой совершенно разные интересы, разве не так? – почти беззвучно объявляет Викки, теребя пальчиком синюю серьгу навахо. – До меня это дошло, пока мы сидели за столом.

– Но ведь ты интересна мне! – кричу я. – Разве этого мало?

Порыв ветра ударяет в меня. За домом тычется в причал Уэйдов «Бостонский китобой». Слова мои рассыпаются, и ветер уносит их, точно вычески.

– Не настолько, чтобы нам можно было пожениться, нет, – говорит она, снова выпячивая челюсть. – Баловством заниматься, как мы с тобой, дело одно. Но до конца наших дней нам этого не хватит.

– А чего хватит-то? Скажи мне, и я это устрою. Я и хочу быть с тобой до конца моих дней.

Слова, лучшее мое прибежище, самые давние мои союзники, внезапно оказываются бесполезными, а я становлюсь беспомощным. Собственно говоря, мне кажется, что на таком ветру они и изо рта моего выбираются с трудом. Происходящее похоже на сон, в котором мои друзья обращаются против меня, а затем исчезают, – вещий сон Цезаря для бедных, кошмар во всей его красе.

– Послушай меня. Я всерьез вникну в уход за больными. Прочитаю несколько книг, мы сможем обсуждать его, только о нем разговаривать и будем.

Викки пытается улыбнуться, но вид у нее ошарашенный.

– Просто не знаю, что сказать.

– Скажи «да»! Или хотя бы скажи что-нибудь вразумительное. А то ведь я могу просто увезти тебя силой.

– Ну уж да уж. – Она кривит губы, щурится – такого лица я у нее никогда не видел, оно пугает меня. А вот страха в ней нет никакого – если считать бесстрашием ее манеру лезть на рожон. Впрочем, пока она ничего не боится, она остается моей.

– Я не позволю тебе играть со мной, – говорю я, на шаг подступая к ней.

– Я просто не люблю тебя настолько, чтобы стать твоей женой, – говорит она и сердито всплескивает руками. – Люблю, но не так. Поэтому – уезжай. И не надо никаких слов, они мне не нравятся.

Ветер уже взлохматил и спутал ее волосы.

– Нет никаких «так» и «не так», – говорю я. – Есть только любовь и нелюбовь. Ты с ума сошла.

– Подожди немного, сам увидишь, – отвечает она.

– Садись в машину. – Я до отказа распахиваю дверцу. (Викки решила не любить меня, потому что я попытаюсь как-то ее изменить, и не могла ошибиться сильнее. Это я буду лишь рад принять любую угодную ей форму.) – Ты думаешь, что тебе нужна меленькая жизнь, такая, как у Линетт, чтобы было на что жаловаться, но я дам тебе лучшее, что есть на свете. Ты даже не представляешь, какое счастье тебя ждет.

Я улыбаюсь, как на рекламном плакате, делаю шаг вперед, чтобы обнять ее, но не успеваю еще завершить этот шаг, как она врезает мне давно уже, надо полагать, зудевшим кулачком по зубам, и я валюсь на землю. Я успеваю схватиться за дверцу машины, что несколько смягчает мою встречу с землей, однако удар – размашистый, от плеча, женский хук левой – у нее получился не слабый, а я, как дурак, нарвался на него с широко открытыми глазами.

– Я же из тебя дух могла вышибить, дурень, – гневно объявляет она, выставив перед собой маленькие, как шрапнель, кулачки с зажатыми в них большими пальцами. – Последний, кто вот так полез ко мне, попал к глазному хирургу.

И я поневоле улыбаюсь. Все кончено, разумеется. Но кончено правильно. Я ощущаю густой, тошнотворный вкус крови. (Надеюсь, никто из оставшихся в доме не видел случившегося и не проникся желанием прийти мне на помощь.) Оторвав взгляд от земли, я вижу, что Викки отступила на полшага назад, а слева от страдающего Иисуса обнаруживаю большую образину Кэйда, глазеющего на меня с бесстрастностью Будды. Впрочем, Кэйд мне решительно безразличен, пусть себе любуется моим поражением. Опыт таковых у него имеется, может, он даже посочувствует мне, если умеет.

– Вставай и езжай к своему покойнику, – произносит Викки подрагивающим, опасливым голосом.