Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

— Какой я врач! — разочаровался зам. — И это не может быть таким простым.

— Почему? — возразила Лушка. — Простое — это самое сложное. А общее, может быть, заключается в сострадании.

— Этот человек изжевал меня, — вдруг сказал зам.

— Нет, — мотнула головой Лушка, снова увидя, как псих-президент по-бабьи обнимает холодильник, спасая его от Лушкиного самума. — Нет. Этот человек беден. Он не запускал змеев.

— Ты думаешь, я должен к нему пойти? — спросил зам и сам ответил: — Ну да, он действительно бедняк. Беднее бомжа. Его всю жизнь терзал голод. Он глотал и не насыщался. Похоже, ему требовалась совсем другая пища. А ты смогла перед ним устоять. Как тебе удалось?

— Никак, — ответила Лушка. — Я пробовала не испугаться себя.

— Себя? Может — его?

Лушка качнула головой:

— Себя.

— Но ведь это почти невозможно.

— Почти, — подтвердила Лушка.

— Ну да, — сказал зам. — Всё бесполезно, если не знаешь себя.

— Вам сколько лет? — спросила Лушка.

— Тридцать один.

— Значит, тридцати трех еще нет.

— Уже почти, — огорчился зам.

— Со мной за два года столько произошло… — проговорила Лушка. — За два года со мной произошло всё.

— Я не знаю — как… — пробормотал зам. — У меня всё на ровном месте. Всё одинаково, понимаешь?

Лушка качнула головой, не соглашаясь.

— У вас здесь люди, у которых душа совсем близко… Если бы здесь стали говорить с душой человека, а не с его ягодицами… Если бы вы здесь так, как будто каждый — ваша мать… Обвиняете ее, любите, стыдитесь, а она всё равно вам мать…

— У меня же через день сердце разорвется! — ужаснулся зам.

— Но оно разорвется от любви, — тихо сказала Лушка.

На лице зама проявлялась изменчивая улыбка — то виноватая, то сомневающаяся, то ожидающая, улыбка выдавала с головой, чувства читались беспрепятственно, человек был беззлобен и загнан и ни в чем, кроме своей слабости, не имел опоры, а его собственный, все еще хордовый, позвоночник податливо клонился в любую сторону.

— Вы очень добрый, Сергей Константинович, — убеждающе сказала Лушка. — Добрый, и значит — сильный. Добрым может быть только сильный, правда? Доброму всегда есть что отдать. Даже если он будет искать в помойных ящиках, он всё равно что-нибудь отдаст.

— Я ужасно люблю бездомных собак, — вдруг признался Сергей Константинович. — Это — на самом деле — может быть как бы одно и то же? Может?

— Конечно, может, — сказала Лушка, по крохам собирая свою убежденность. — Мы стали носить другую одежду, только и всего.

Зам опять мимолетно улыбнулся:

— Я вас не выпишу, Гришина. Я не могу остаться без врача.

— Я не тороплюсь, — совершенно серьезно сказала Лушка.

Разные улыбки сменяли одна другую, и от этого лицо представлялось разнообразно освещенным. Улыбки увенчались облегченным вздохом. Сергей Константинович энергичным шагом вышел из палаты.

Лушка сидела неподвижно. Она чувствовала себя разбитой. Даже, можно сказать, измочаленной. Она истратила себя на этого врача. Она сожгла сейчас свое топливо и разреженно дышала, прислушиваясь к спешным прибоям в сердце. Тело вяло изумлялось тому, что незлой человек так его опустошил. Лушка так же вяло возразила телу, что удивляться тут нечему, ибо Сергей Константинович и не знал, что нуждается в помощи, но как только помощь случилась — жадно ее воспринял. А от шкуры Краснознаменной или псих-президента все отскакивало, как горох от стены. На них Лушка не сжигалась в таком количестве, с ними было нетрудно чувствовать себя злой и бодрой. И в такой же степени безрезультатной.

Она и не предполагала, что, вникая в другого человека, нужно так расходоваться. Раньше она легко отдавала встречным-поперечным свое тряпье или там нищую косметику, которые ей надоедали, даже, бывало, какие-то деньги, если таковые наличествовали, деньги давались как бы в долг, но никогда обратно не возвращались, и сама Лушка поступала так же, брала при случае и не трудилась вернуть, и никто ни с кого ничего не требовал — действовал первобытный закон взаимовыручки, и Лушка через минуту забывала об отданном-взятом, на сердце это сроду не отражалось, а наоборот, как бы взбадривалось оптимизмом. Случалось и не такое прямолинейное — посидеть с чьим-то ребенком, пока мамаша сбегает в киношку или на дискотеку, или смотаться при чьем-нибудь гриппе или другой напасти в магазин или аптеку, — и от Лушки не убывало. А тут ничего не делала, только языком трепала — и на тебе! Чуть дышит и уже холодеет.

А если бы этот окрыленный неизвестно чем зам вдруг не смылся, она бы что — отдала концы? Да ни боже мой! Шуровала бы в его конюшне хоть до утра, и как пить дать — хуже бы, чем сейчас, не стало.

Дырявое ведро, да и только, — обругала себя Лушка.

И вдруг блеснуло пониманием. Нет — догадкой о понимании.

Лушка подумала, что хорошо бы согреться, и, не двигаясь с места, прикрылась плотным воображаемым пледом, с полосатыми джунглями и полосатым тигром, видела такой у кого-то, может, даже у Мастера. И через секунды теплее стало на самом деле, а потом стало жарко, а потом как в сухой парилке, успокоенное сердце опять запаниковало, Лушка отодвинула несуществующий плед подальше и из джунглей пробежалась босиком по родному первому снежку, тело забыло поблагодарить и оказалось в спортзале, чтобы кого-нибудь победить, но в спортзале валялись перевернутые стулья, а на подоконниках черными дырами зияли выключенные аудио-видео, и Лушка вспомнила, что Мастер говорил про какую-то настырную дискотеку, лучше уж она найдет самого Мастера, наверно, он уже купил подвал и всё оборудовал, найти совсем не трудно, но вдруг захотелось спать, очень захотелось спать, и Лушка осторожно прилегла на чужую койку, потому что ее собственная виновато смотрела в потолок голой панцирной сеткой.

Опять приблизилось окно, к нему от Лушки устремилась невидимая волна, потушила электромагнитные и всякие другие сопряжения молекул в решетках и стеклах, преграды стали неощутимыми, как воздух, и даже потрясенное сердце не заметило бы их. Господи Боженька, как просто, обрадовалась Лушка увлекательному сну и прошла через смешанные границы вероятного, молекулы расступились, как пыль, на улице всё еще валил снег, он щекотно пролетал сквозь Лушку, и Лушка поиграла с ним в догонялки, и было непонятно, кто за кем бегал, захотелось солнца, солнце тут же увиделось, оно уже клонилось к западу, но Лушка успела поплавать в его лучах, а потом простерлась на вышине, как на мягкой постели, зная, что можно оказаться мгновенно и в любом месте, но не пожелала терять радость передвижения и позволила своему проницаемому телу самому выбрать направление и двигаться, примитивно останавливаясь во времени.

Сначала кончился город, обрамленный курящимися свалками, на которых по-весеннему таял наваливший снег, потом потянулись равнинные березовые колки с несобранными грибами и черными комьями вспаханных под зиму полей, неряшливо и плешиво лепились среди леса поселки городского типа, они казались съеденными стригущим лишаем, потом открылась живая звучащая тишина над первыми холмами, присоединиться к тишине было отрадно, но легкое тело то и дело кидалось в сторону, ощутив приближение мучительного онемения земли над тайными военными сооружениями, закамуфлированными где чахлым леском, где болотиной, а где даже водой с торчащими раструбами вытяжных труб, в этих изнасилованных местах темнели энергетические провалы, там всему было больно, в этих гиблых очагах функционировали тайные машины и терпеливые живые организмы, беспамятные и ущербные больше прочих, Лушка жалеюще от них бежала, чтобы не заразиться сумеречным голодом, и наконец с облегчением увидела нарастающие горы, снега там было больше, но сосны по склонам шумели зеленым шумом, и Лушка припала к нему, как к воде чистого моря, и хвойное дыхание сквозило через нее, омывая.