Скопин-Шуйский - Наталия Петрова

Не радовали Скопина и отношения с «заклятыми друзьями» шведами. Делагарди наконец появился под Калязином вместе со своим разноплеменным, но очень небольшим воинством на исходе сентября. Встретили их, конечно, с почестями, оба полководца сделали вид, что прежние обиды забыты. Делагарди остался приемом доволен: еще бы, особенно после того, как Скопин прислал для его воинов гонца с мехами на сумму 14 974 рубля[533]. На вопрос Скопина: почему Делагарди привел такой маленький отряд и где же остальные наемники, генерал, не затрудняясь, немедленно дал ответ: ждут на границе. Мол, посол Эрик Олафсон и полковник Теннессон стоят с пополнением в Выборге, и еще один отряд ждет в Нарве, но они хотят, чтобы им вперед заплатили жалованье, и вот теперь, когда деньги получены, можно их послать с гонцом на границу. Генерал Делагарди и об инструкциях Карла IX не забыл — ввернул о городе Кореле, который все еще не передан шведам.

Пришлось Скопину скрепя сердце по указанию царя подписать 17 декабря новый договор, подтверждающий прежние условия. Теперь по просьбе царя Василия шведы обязались выслать дополнительно еще четыре тысячи человек к прежним пяти тысячам, при этом особо подчеркивалась их цель пребывания в России: всюду преследовать поляков и очистить Русское государство «от воров».

Но и король Швеции своего упускать не пожелал — по требованию Карла был добавлен новый пункт: кроме Корелы с уездом Россия должна Швеции «полное воздаяние воздати… чего велеможный король у государя нашего царского величества по достоянью попросит, города, или земли, или уезда»[534], то есть ради сохранения престола Василий Шуйский был готов отдать или, по меньшей мере, пообещать отдать шведам уже не только Корелу, но и другие города и земли — воистину шведские аппетиты во время пребывания за русским столом росли быстро. Рука Скопина не поднималась подписывать такой договор, но он — солдат, его дело выполнять царский приказ.

То, что решение опираться на помощь наемного войска было ошибочным, Скопин к этому времени понял окончательно. Особенно это стало для него ясно после боя на речке Жабне, когда победу одержали и без наемников. Разбежавшиеся по всей стране, жадные до чужого добра «псы войны» сейчас не решали, а только создавали новые проблемы в и без того уже порядком измученной стране. Из-под Нарвы опять пришли неутешительные вести: пополнение наемников под командованием француза Пьера Делавилля, не дожидаясь выплаты жалованья, уже грабит окрестные села; заставить их идти воевать под Москву — все равно что собирать в дырявый мешок рассыпавшийся горох.

Скопин вспомнил, как удивлялись иностранцы дешевизне жизни в Московии, впервые оказавшись здесь: за масло, сыр, мясо они платили лишь малую часть того, что привыкли платить на родине; и жилье, и перевозки — все было для них удивительно дешево; как сказал один нидерландский купец — «в России все можно купить за щепотку соли»[535]. Но брать даром для наемников, конечно, привычнее. Пытался Скопин в письмах уговорить царя отказаться от услуг наемного войска, но тот и слушать его не захотел. К тому же в последнее время Михаил чувствовал, что царь изменил свое отношение к нему — видно, опять к советам брата своего Дмитрия прислушиваться стал. Вот уж действительно: «Вещати умеют мнози, а разумети не вси».

В Москве ходили слухи, будто в войске только и говорят: «Царем надо Скопина, он молод и удачлив, к людям милосерден, а царь Василий жесток и несчастлив»[536]. Князь Михаил, конечно, видел, как к нему относятся его воины, и слухи те до него доходили. Что скрывать, кому не лестно такое? Но на переправе коней не меняют — сейчас не о шапке Мономаха думать надо, а о победе над тушинским «цариком». А царь Василий, Михаил знал доподлинно, всегда был скрытен и недоверчив, доносы особенно любил слушать.

Московские слухи подтверждал в своем донесении в Париж и неизвестный французский агент. «Шуйский известен как человек гордый и жестокий, что причинило величайшее смущение в народе, — извещал он французский двор. — Говорят, что он, будучи сам весьма богат и могущ, намерен оставить власть и позволить чинам свободное избрание, причем полагают, что Скопин предпочтен будет всем. Из сего видно, что все москвитяне, как люди (не)постоянные и обманчивые, присоединятся к сказанному Скопину, оставив и Дмитрия, и короля, и всякую другую партию…»[537] Скопин, конечно, не мог знать текста этой депеши, которую обнаружат спустя много лет в Публичной королевской библиотеке Парижа. Но если бы знал, то понял, как правильно он поступил с посланцами Прокофия Ляпунова, недавно приезжавшими к нему в Александровскую слободу.

Человек нетерпеливый, нрава необузданного, Прокофий Ляпунов, наслушавшись разговоров о возможных кандидатах на престол вместо царя Василия — а их называли немало: и Василия Голицына, и Михаила Скопина, и сына короля Сигизмунда III Владислава, и самого Сигизмунда, — решил опередить всех. В Александровскую слободу приехала из Рязани от него «станица» — отряд с грамотой, в которой Прокофий подробно расписал, почему не может долее царствовать Василий Шуйский: и стар он, и неудачлив, и доносчиков привечает, и с колдунами ворожит. Чего только не припомнил Ляпунов и каких «укорных словес» не приплел, желая подтолкнуть князя Михаила к борьбе за престол: «здороваша на царстве», тем паче что и борьбы-то, как он считал, никакой не будет — все и так поддержат родовитого Скопина[538]. Одного не учел дворянин Ляпунов, когда-то прощенный царем Василием за измену и отправленный им на воеводство в Рязань, что не всяк может служить, как они с братом, — сегодня вашим, завтра нашим; некоторые свой долг до самого смертного часа помнят.

Под многими словами той грамоты мог бы подписаться князь Михаил, но как потом людям в глаза смотреть? Сам Василий когда-то подыскивал престол под царем «Димитрием» — так ведь тот самозванцем оказался, а царь Василий все же избран на Земском соборе; помнил Михаил слова апостольского послания, что любая власть — она от Бога. Грамоту он эту конечно же на глазах посланцев изорвал, а их повелел, позвав слуг, арестовать, связать и под усиленной охраной, чтобы не сбежали по дороге, отправить в Москву. Но посланцы все как один бухнулись в ноги князю и завопили о своих семьях, которые останутся без кормильцев, да о несладком своем житье в Рязани, где «Прокофьево насилие» цветет буйным цветом.

Скопин не сомневался, что в Москве их не пощадят: будут пытать, пока они не расскажут все, даже то, о чем никогда и не знали, а потом, если выживут, может быть, и простят. Ну что ж, а при блаженной памяти царе Иване Васильевиче, который здесь вот, в Александровской слободе, в своем опричном, «вдовьем» уделе жил, — так после пыток точно казнили бы, не помиловали изменников. Внезапно, будто рядом, прозвучал в памяти Скопина истошный крик: «Измена!», и на миг промелькнуло перед его глазами то, что он хотел бы забыть навсегда: искаженное ужасом лицо новгородского владыки Исидора, дрожащими губами шепчущего молитвы, разъяренная толпа на Софийской площади и на земле растерзанное, неживое тело воеводы Татищева с неестественно вывернутой шеей.