Одинокий волк - Джоди Пиколт

Он назначил выезд суда на место.

Так я оказалась рядом с братом за стеклом возле палаты в реанимации, откуда наблюдала за судьей, ведущим одностороннюю приватную беседу с нашим лежащим без сознания отцом.

Джо с мамой спустились на лифте вниз, потому что ей необходимо было забрать близнецов с автобусной стоянки. Циркония сидит в вестибюле, беседует с собакой из терапии.

Как думаешь, что говорит Лапьер? — спрашивает Эдвард.

Читает девятину? — предполагаю я.

Наверное, ему нужно было собственными глазами посмотреть, на что похоже вегетативное состояние.

Или, — рассуждаю я, — он надеется увидеть, как папа очнется.

Откроет глаза, — поправляет он.

Какая разница!

Кара, — настаивает мой брат, — разница большая!

Мама раньше говорила, что Эдвард растет скачками, и я думала, что он за ночь пускает ростки, как растения, которые она разводит в кухне. Я беспокоилась, что он станет слишком большим для нашего дома. Куда же мы его поселим?

Арман Лапьер встает со стула у кровати отца и выходит в коридор в тот момент, как из лифта появляется Джо, а из вестибюля к нам спешит Циркония.

В девять утра, — объявляет он и уходит.

Циркония отводит меня в сторону.

Ты в отличной форме. Ты сделала все, что могла. Учитывая то, что Лапьер истинный католик и больше склонен играть на стороне жизни, плюс поддержка временного опекуна — у тебя очень крепкие шансы, Кара.

Я обнимаю ее.

Спасибо. За все.

Пожалуйста, — улыбается она. — Тебя отвезти домой?

Я сам отвезу, — говорит Джо, и я понимаю, что они с моим братом стояли достаточно близко и наверняка слышали все, что сказала Циркония.

Я хотела выиграть это дело. Тогда почему мне так паршиво?

Я еще побуду здесь, — говорит Эдвард, кивая на папину палату.

Позвони мне...

Конечно, — обещает он. — Если что-то случится.

Если он снова очнется...

Но Джо уже толкает меня к лифту. Двери за нами закрываются. Последнее, что я вижу, — сидящего у кровати отца Эдварда.

Я вижу, как уменьшаются цифры на табло, когда лифт спу-скается на первый этаж, — отсчет перед взлетом ракеты.

А что будет, если я проиграю? — спрашиваю я.

Джо выглядит удивленным.

Твой адвокат считает, что дело в шляпе.

Нельзя быть уверенной на сто процентов, — отвечаю я, и он усмехается.

Да, — соглашается Джо. — Я это уже понял по сегодняшним показаниям.

Я испепеляю его взглядом.

Я никогда не забуду сегодняшний перекрестный допрос.

По крайней мере, ему становится стыдно. Он краснеет.

А может, забудем об этом?

Я протягиваю ему руку для рукопожатия, и он задерживает ее в своей.

Если ты проиграешь, — негромко говорит Джо, — опекуном вашего отца станет Эдвард. Он назначит время, когда вашего отца отключат от аппаратов искусственного поддержания жизни и он пожертвует свои органы. Ты сможешь присутствовать. И, Кара, если ты захочешь, я буду там, рядом с тобой.

В горле у меня стоит ком.

Ладно, — говорю я.

Когда двери лифта на первом этаже открылись, все увидели, как мужчина обнимает плачущую девочку, которая годится ему в дочери. То, что видят окружающие, — всего лишь одна из сотни грустных историй, родившихся в стенах этого здания.

В детстве брат уверял, что обладает силой, способной уменьшить меня до размеров муравья. Если честно, говорил он, то раньше у него была другая сестра, но он превратил ее в насекомое и случайно раздавил.

Еще он говорил, что, когда я вырасту, меня примут в закрытый клуб, где полно чудовищ и героев фильмов ужасов. Там будет кукла Чаки с чашкой кофе. И пляшущая твист мумия с обложки книги «Харди бойз», которую я так боялась. А Джексон из «Пятница, 13-е» будет играть на альте. Он сказал, что я смогу оставаться на вечеринке, сколько пожелаю, и вести беседы с этими созданиями, — именно поэтому взрослые никогда ничего не боятся.

Раньше я верила всему, что говорил мне брат, потому что он был старше, и я думала, что он знает больше о мире. Оказывается, когда взрослеешь, не перестаешь бояться.

Просто начинаешь бояться других вещей.

Мои друзья абенаки говорят, что если охотник и медведь пустят друг другу кровь, то становятся одним существом. Что бы ни произошло после этого, охотник никогда не сможет застрелить медведя, а медведь никогда не сможет убить человека.

Мне хотелось верить, что это правда.

Мне хотелось верить, что побочный продукт нахождения на грани смерти — здоровая доза взаимного уважения.

Я был из тех детей, которые просыпаются по ночам от боли в животе, уверенные, что под кроватью живет чудовище. Я думал, что ко мне прилетают привидения и сидят у меня на подоконнике. Любой порыв ветра, хрустнувшая ветка становились вором, который собирался залезть через чердак, чтобы убить меня. Я просыпался в слезах, и отец, который обычно в это время возвращался из Редмонда, должен был меня утешать. «Знаешь, — однажды сказал он, взбешенный до крайности, — у тебя в голове всего один стакан со слезами. Если будешь лить их по пустякам, когда по-настоящему понадобится, слез не останется». Он рассказал мне, что однажды встретил восьмилетнюю девочку, которая выплакала весь стакан и теперь не могла заплакать, как ни старалась.

С того дня я едва ли проронил слезинку.

Отец не открывает глаза, не моргает, не вздрагивает — ни один мускул не шелохнулся за все три часа, что я сижу у его постели. Капельница закончилась, мочеприемник полон мочи. Входит медсестра, чтобы проверить его состояние.

Разговаривайте с ним, — советует она. — И читайте вслух. Он любит журнал «Пипл».

Если честно, не могу себе представить, что бы могло нравиться отцу еще меньше.

Откуда вы знаете?

Она улыбается.

Потому что я читала ему прошлый номер, и он ни разу не пожаловался.

Я жду, когда она выйдет из палаты, потом придвигаю стул ближе к кровати. Неудивительно, что я мало с ним разговаривал, — с другой стороны, я не знал, что сказать. И все же медсестра права. Когда еще представится возможность наконец сказать ему то, что я должен был сказать много лет назад? А теперь ему не остается ничего, кроме как слушать.

Я не испытываю к тебе ненависти, — признаюсь я, и эти слова растворяют молчание.

Ответом мне служат мерные движения насоса. Это кажется неправильным, нечестным.