Кроха - Эдвард Кэри

И так, завернувшись в одеяла, мы оба сидели у камина и предавались воспоминаниям о наших старых изделиях из воска, не получивших никакого продолжения.

В конце концов я поняла.

Мои мысли текли в таком направлении: ставни сегодня закрыты, точно так же они были закрыты в день казни короля и королевы, значит, вероятно, сегодня убили кого-то столь же важного. Но кого? И когда я отворила один ставень и оглядела дома напротив, то увидала, что только в нашем доме все двери заперты и ставни закрыты, и меня охватил страх. А вдруг это она, подумала я. Может быть, это она. Пожалуй, она. А иначе отчего все на меня так смотрят? И почему меня все норовят погладить, приголубить и выказать заботу?

– Ммммм, – промычала вдова.

– Елизавета? – спросила я.

– Мари, дай я помассирую тебе живот, – предложил Эдмон.

– Елизавета? – повторила я.

– Мари, сядь у камина со мной, – пригласил меня наставник.

– Елизавета? – не унималась я.

– Расскажи мне про наши бернские головы.

– Елизавета? Это Елизавета? Елизавета?

Наконец он кивнул.

– Елизавета, – и добавил: – Сядь у огня.

И вы не поверите, я села.

Это произошло двадцать седьмого мая 1794 года, или восьмого прериаля второго года, если следовать их новому календарю. Возможно, с ней, бедняжкой, был ее гипсовый Иисус. Жаль, что меня не оказалось рядом. Среди тех, кто, скучившись, сидел на открытой повозке, везущей их к плахе. Без сомнения, она молилась всю дорогу. Она, как мне сказали, отправилась в это путешествие простоволосая, потому как ветром у нее с головы сдуло платок. Она была двадцать четвертая по счету. Перед ней в той группе было двадцать три человека. Моя Елизавета. Моя Елизавета отправлена на смерть без ее сердца, без ее хандры. Моя Елизавета. Она так и не послала за мной.

Почему ты меня не позвала?

На следующее утро я отправилась за хлебом.

Всех забрали

Десятого июня 1794 года был принят закон двадцать второго прериаля[18]. Там, в частности, говорилось, что «Трибунал должен быть не менее энергичным, чем преступность, и выносить приговор по каждому делу надлежит в течение двадцати четырех часов». И вот люди, самые обычные люди, препровождались гурьбой из тюремных камер в зал суда, иногда рано утром, и им выносили приговор в два часа пополудни, а уже в три часа они сидели на повозке, в которой их везли к месту казни на гильотине. Общественный прокурор, предъявляя обвинение, провозглашал: «Вы виновны из-за складки на вашем платье. Вы виновны из-за вашего имени. А вы – из-за ваших усов. Вы – из-за ваших волос. Вы будете убиты, потому что вы родились, имея больше денег, чем у других. А вы – потому, что меньше, чем у других. Вы – потому, что однажды вы шепотом высказали свое мнение. А вы – потому, что однажды вышли из дома без триколора на груди. Вы – потому, что ваш сосед однажды нелестно высказался о вас. Вы – потому, что как-то раз вы не кричали достаточно громко. Вы будете казнены, потому что нам не нравится ваша внешность. Вы будете убиты, чтобы повысить уровень массовости казней. Вы будете убиты, потому что мы так решили. Мы знаем, о чем вы думаете, вы угрожаете нашей свободе, вы опасный элемент».

Мы с Куртиусом стояли в мастерской, где на рядах полок громоздились вывернутые наизнанку гипсовые головы.

– Нам нужно их все сломать, – сказала я, – нам придется, сударь. Если эти формы найдут, это будет повод нас казнить. Андре Валентен каждый день бродит по бульвару. Он не оставит нас в покое. Нам нужно их сломать, сударь. Иначе нас убьют.

Он помрачнел.

– Это же моя жизнь, которую я построил с вдовой. И теперь все вышвырнуть?

– У нас нет выхода, сударь.

– Надо ждать. Только ждать. Возможно, у нас есть шанс. А что, если нам, Мари, залить гипсом все головы в мастерской, на всех полках от пола до потолка? Надо все помещение залить гипсом. Одним только гипсом. А потом – если это потом наступит – мы придем с молотками и резцом аккуратно отколем гипс. Сначала мы у задней стены мастерской поставим формы, обернем их просмоленной холстиной и все зальем гипсом. А когда это помещение откроют, люди войдут и начнут раскалывать гипс, доберутся до холстины и увидят наши формы, сохранившиеся в целости и сохранности.

И мы принялись за работу. Мы составили формы на полках и покрыли их холстиной. А потом ведро за ведром стали заливать все жидким гипсом, а дверной проем постепенно забили деревянными планками снизу доверху, чтобы гипс не выливался наружу, пока вся комната не оказалась закованной в гипс. В мастерской больше не осталось пустого места, за исключением нескольких провалов размером с человеческую голову, ждущих своего часа. Я даже поставила туда голову короля. За ней так никто и не пришел, и те, кто приказал нам ее отлить, уже сами были мертвы. Когда гипс застыл, мы отодрали дверные косяки, и заменили бывшую дверь деревянной панелью. Несуществующей дверью в несуществующую комнату.

Мы сидели в Большом Обезьяннике, тихо вслушиваясь в грохот башмаков марширующих по улице людей. Иногда у наших сломанных ворот появлялся, криво ухмыляясь, Андре Валентен. Однажды он вошел, по-хозяйски прошелся по помещениям дома, сметая все на своем пути, и даже постучал костяшками пальцев по голове вдовы. Он спросил, где Эдмон. На что мы ему сказали, что Эдмон давно ушел от нас, вернулся к жене. Но он не поверил и стал рыскать по всему Большому Обезьяннику, даже на чердак взобрался, и там особенно тщательно все осмотрел, но даже если он и глядел прямо на Эдмона, смешавшегося с толпой холщовых людей, он не приметил его своими глядящими в растопырку глазами. Тогда он спустился вниз, снова обошел все помещения и только после этого удалился. Возможно, успокаивали мы себя, Андре Валентену просто нравится издеваться над нами, возможно, это такая его забава, которая так и останется всего лишь забавой. Но потом Валентен заявился опять и принялся переворачивать стулья, вздымая облака пыли. На сей раз вместе с ним пожаловала Флоранс Библо, наша бывшая кухарка, с большой трехцветной лентой на пышной груди.

– Так, гражданка Библо, это те самые люди? – обратился к ней Валентен.

– Гыгыгы…

– И они лояльны свергнутому королю?

– Гыгыгы.

– И они швейцарцы?

– Гыгы, – ответила она. – Рёшти. Фляйшкезе.

– Что-нибудь еще?

– Гыгыгы. Им жалко короля. Я слыхала, как она его жалела. Гыгы. Я слыхала все эти годы. Она хотела сделать портрет королевы. Любила их. Они все их любили. А эта даже жила в Версале, – и Флоранс сплюнула.