Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

Таким образом, используя фактор родового проклятия, мы исполним заветы своих предшественников, сокровенные чаяния многих поколений братьев в буквальном смысле обретут плоть, а власть в России упадет к нам в руки как созревший плод, чтобы уже никогда не быть упущенной, на радость нашим врагам.

С.-Петербург. 13 января 1900 г.

Закончив чтение, Викентий Алексеевич Думанский, никогда не ставивший под сомнение государственных основ своей великой Родины, даже не допускавший мысли, как можно желать ей зла под видом добра, и с кровью славных предков, с молоком матери впитавший беззаветную Русскую преданность Богу, Царю и Отечеству, наверное, впервые по-настоящему глубоко, до физической боли ощутил, какая страшная беда нависает и нависала все эти столетия над его многострадальной Россией и какая грандиозная ответственность легла на его плечи в тот момент, когда он волею судеб стал обладателем этого тайного архива бого- и человеконенавистников. Перекрестившись так, будто с каждым касанием в него впивались терзавшие Спасителя гвозди, дворянин Думанский туго перевязал все папки одним кожаным ремнем и, погрузив их обратно в масонский баул, крепко прихлопнул крышкой…

Думанский размышлял, как ему поступить с масонскими списками. Бумаги были такой разрушительной силы, перед которой все на свете бомбы выглядели безобидными новогодними хлопушками.

Сначала он решил послать все содержимое обер-прокурорского сундучка по почте Шведову, но тут же отказался от этой мысли. Ведь на некоторое время бесценный предмет окажется в руках служащих почтового ведомства и одному Богу ведомо, сколько там масонов, обитающих в телах скромных неприметных тружеников.

Следующей его мыслью было разделить драгоценные бумаги на две части, отправив одну часть Шведову, а другую — ротмистру Семенову, курирующему дело. Но, проведя некоторое время в напряженном размышлении, Викентий Алексеевич в результате поступил следующим образом.

Московский список он старательно завернул в кусок брезентовой ткани и упрятал в холщовый дровяной мешок (чего только не хранилось «для оказии» в кладовой Никаноровны), который поместил в северо-западном углу чердака возле лаза на крышу.

Со страницами, где значились списки петербургских инкарнированных, он поступил куда более изощренно. Изобретательный правовед спустился вниз к подъезду, где по обе стороны стояли пожарные бочки с водой. В правой уже хранилась шкатулка с драгоценностями. Руководствуясь то ли осторожностью, то ли врожденным чувством симметрии (а может быть, тем и другим одновременно), Думанский камнем разбил лед на той бочке, которая располагалась слева. Затем свернул страницы в плотную трубку наподобие древнего свитка, туго перетянул бархатной женской подвязкой, поместив в черный шелковый чулок вместо футляра, и не без труда, через узкое горлышко, протолкнул в приготовленную заранее четвертную бутыль. «Никаноровна раздобудет еще не одну для своего любимого спирта».

Вначале он предполагал герметически запечатать эту бутыль сургучом и утопить в пожарной бочке во дворе, но потом вспомнил, что, полная воздуха, она будет упорно всплывать на поверхность. Порывшись среди «продовольственных запасов» Никаноровны, он нашел увесистый мешок с солью. «То, что требуется!» Аккуратно досыпав солью бутылку, Думанский, за неимением сургуча, запечатал стеклянное вместилище бесценных сведений при помощи обыкновенной хозяйственной свечи, так что предварительно заткнутое пробкой горлышко стало напоминать шляпку крупного шампиньона, и осторожно погрузил его в воду, на самое дно пожарной бочки.

Тем же вечером Думанский написал Шведову обстоятельное письмо. Как можно более просто и понятно он изложил, что является подлинным адвокатом Думанским, а тот, кто обладает его внешностью, — не более чем преступный самозванец. Адвокат сообщил также о местонахождении московского списка, умолчав, впрочем, о второй, самой важной части масонских бумаг, спрятанной в пожарной бочке. В качестве доказательства «своей подлинности» он просил коллегу лишь об одном — явиться к нему в контору, найти какую-либо из бумаг, бесспорно написанную адвокатом Думанским, и сравнить почерк с тем, которым написано данное письмо. Лучше, если это будет какой-нибудь из документов по делу Сатина, к которому они оба имели непосредственное отношение и в буквальном смысле приложили руку.

«Если письмо дойдет до адресата и последуют какие-либо действия, — размышлял сам с собой Думанский, — я свяжусь со Шведовым и расскажу о втором списке. Если же нет… тогда на все воля Твоя, Господи!»

Прошло три долгих дня. Думанский все это время «отлеживался» на «малине», не рискуя выглянуть даже во двор. Сон не приходил к нему: то перед глазами немым упреком возникал растерзанный Петруша, то казалось, что все вокруг бессмысленно и ему никогда уже не найти того, кто присвоил его тело и имя, не вынуть и не отослать на Суд Божий мерзкую душу этого проклятого «магистра», то его вдруг охватывал страх — а вдруг Яхонт передумает и прирежет его здесь, и тогда уже точно конец всей этой земной муке — неразберихе… «Экспроприатор» Яхонт грубо разбудил «Кесарева» на рассвете четвертого дня:

— Эй! Хозяин «ценных» бумаг, вставай — работа ждет! Долг платежом красен! Ты еще про кассу Нобеля не забыл?

— Как-кую… — продирая спросонья глаза, прошептал «должник».

— А такую, что намечено было брать! Короткая ж у тебя память — как у девки… Так вот: все остается в силе. Товарищам на киче без червонцев не уютно — ты ж обещал большой банк и облажался! В общем, готовься на дело, шниферок. Всё — ша! Ты еще полвека за моих бойцов будешь отрабатывать!

Думанский на всякий случай попробовал возразить, хотя и понимал, что это вряд ли «прокатит»:

— Как?! И ты это всерьез? Какой еще завод Нобеля?! Я думал, ты от этой идеи отказался… По всему городу нас ищут! Сейчас надо на дно лечь. Хорошенькое дело: из ссудной кассы прямиком в зал суда!

— А когда карету брать надумал, ты не беспокоился, что нас уже обыскались?! Никшни! Хочешь залечь, ну тогда поговоришь с моим «дружком», он тебе все объяснит, ежели что. — И Яхонт похлопал себя по длинному ножу, спрятанному за пазухой под распахнутым тулупом. — А может, тебя правда фараонам сдать? За тебя такой гонорар сладкий предлагают, что можно до конца жизни в Ницце шиковать.

— Ты бы, Яхонт, лучше подумал. Я-то все сделаю, как скажешь… А если, как ты говоришь, «крыса» нас застучит?

— А кроме тебя и меня никто не знает, куда мы идем, на какое дело. Вот так, друг ситный! Даже Христос, и тот ведь чему учил: «Возлюби ближнего своего, как себя самого». Слыхал, разумеется? Смекай тогда, кто твои ближние: понятное дело, товарищи, соратники, те, что «во узах», по-вашему, блатному значит, на киче чалятся, за общее дело, ждут, пока им тузы присяжные срока или галстуки пеньковые навесят. Вот оно как, друг ситный, получается!

Тут отчаянный Яхонт сгоряча извлек из недр все того же нагольного тулупа револьвер и приставил к голове Думанского. Холодный ствол обжег висок, рука идейного «борца за справедливость» впилась в горло оказавшегося самым «ближним».