Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

«Ну вот! — Думанский не знал, плакать ему или смеяться. — Какой-то бред во вкусе бульварной публики — опять намеки на деньги, на международный скандал! Хорошо, конечно, что никому и в голову не пришло, что это очередной привет от „Святого Георгия“, и я лично еще на свободе, но неужели у всей петербургской полиции и жандармского корпуса не хватило ни ума, ни воли, ни смелости всерьез заняться Думанским и Мансуровым? Решительно не понимаю — мало того что они не видят дальше своего носа, так выходит еще, что ни одно мое письмо не дошло!»

Тут приоткрылась дверь и из соседней комнаты показалось сморщенное, как сушеное яблоко, личико притоносодержательницы. Увидев «Кесарева» читающим газеты, старушенция выдала неожиданный комментарий:

— Никогда не могу пройти мимо безобразия — так и хочется поучаствовать в ужасном! Вот тебе и трепаная бумажка-рогожка! Видишь, Андрюша, теперь, наверно, все газеты пишут о твоем «подвиге» с прокурором. Заработал ты себе каторгу до Второго Пришествия! Не можешь угомониться — славы хочется?

Теперь уже Викентий Алексеевич рассерженно хлопнул дверью перед носом Никаноровны: «Еще и вправду каторгу напророчит, сивилла дельфийская! Накроют здесь, и кто будет выслушивать мои откровения о реинкарнациях-метемпсихозах. Попал как кур в ощип!»

С этими невеселыми мыслями адвокат устало прикрыл глаза и откинулся на диванную спинку. Изнемогшая «кесаревская» рука выронила изрядно помятый газетный листок и тот упорхнул назад — под стол, как и душа Думанского, подхваченная волной волшебно-торжественного, упоительного сна…

Викентий Алексеевич шел по старому монастырскому кладбищу. Беломраморные изваяния на могилах сиятельных особ, каменные саркофаги и колонны, чугунные кресты и слева, поодаль, в окружении вековых кленов, древний собор Донского образа. Вот впереди между деревьями склеп-часовня. Викентий осторожно заглянул внутрь. Все пространство внутри было заполнено высохшими букетами роз — целое поле усопших роз, роскошный гербарий. Лампада перед иконой, кажется Иверской, горела так ярко, что в часовне было светло, как в соборном храме.

«Неугасимая лампада!» — невольно подумалось вошедшему. Он осторожно раздвинул цветы — розы зашуршали — и пробрался к надгробию.

Это было новое, дорогое надгробие: на траурной урне черного мрамора белел рельефный профиль прекрасной женщины, изваянный на античный манер. Волосы красавицы были собраны на затылке, отдельные вьющиеся локоны спускались от висков к щекам, линия лба гармонично перетекала в очертания носа. У покойной были тонкие чувственные губы и чуть припухлые веки. Прямо на каменном полу, у подножия урны, лежала книга в дорогом сафьяновом переплете, с сияющими украшениями и застежкой из желтого металла, какие бывают у старинных фолиантов.

Думанский с трепетом раскрыл заветный том и стал читать. Он нетерпеливо перелистывал страницу за страницей, целиком уйдя в чтение: душа его была подхвачена вихрем предчувствий и предсказаний, горестных и сладостных, великие тайны мирового устройства и человеческой природы открывались ему. В старинном склепе при чистом сиянии лампады он постигал историю взлетов и падений сынов Адамовых.

Что за книга лежала у подножия урны, оставалось неведомым Думанскому, он лишь чувствовал, как смысл ее растворяется у него в крови, оставляя сознание причастности Великому Замыслу Мироздания.

Наконец Викентий дошел до последних страниц: они оставались нетронутыми, девственно-чистыми. Думанский прежде ощутил, чем увидел, гусиное перо в правой руке. Радостное предчувствие охватило его, и рука сама потянулась к бумаге: перед внутренним взором Думанского торжественной чередой проходили светлые видения — он едва успевал их описывать…

…Могучий, непрекращающийся перезвон колоколов плыл над Петербургом, со всех концов столицы, ото всех приходов к Марсову полю нескончаемым самоцветным потоком стекались крестные ходы. Впереди несли шитые золотом хоругви, почитаемые образа. Викентий Алексеевич узнал богато украшенный образ Спаса Нерукотворного из домика Петра Великого на Петербургской стороне, куда он сам не раз приходил с надеждой и сокровенными просьбами. Затем несли драгоценную чудотворную Казанскую икону, серебряную раку с мощами Благоверного Князя Александра Невского, огромный образ Всех Святых древнего письма… За сонмом архиереев в золоченых ризах следовала процессия мальчиков в белоснежных стихарях с православными крестами из серебристого позумента на спине, с зажженными свечами в руках. «Белая сотня!» — шепотом пронеслось по людскому морю. Далее бесконечными потоками двигался столичный люд: все сословия смешались здесь, благоухающий сиятельный князь стоял плечом к плечу с подвыпившим простолюдином, вицмундиры соседствовали с простыми сатиновыми косоворотками, многие несли иконы на вышитых полотенцах, у празднично одетых женщин на руках были младенцы, юные гимназисты выделялись полувоенной формой, сияющей медью пуговиц и дубовыми веточками кокард на картузах. Народное море ликовало — хором пели «Спаси Господи люди Твоя…». То тут, то там мощной волной нарастало «Боже, Царя храни…», дородные диаконы возглашали многолетие «Самодержавнейшему Государю Императору и Святейшему Правительствующему Синоду».

На Марсовом поле были устроены длинные столы с угощением для всего честного люда: дымящиеся самовары с чаем, со сбитнем, увешанные связками баранок, окруженные аппетитными румяными кренделями, белесыми, в мучке, калачами и ароматными сластями; для любителей хмельного зелья особо — казенное вино и такое разнообразие закусок, от соленых рыжиков до кусковой, на антрацит похожей, паюсной икры, что глаза разбегались. То тут, то там кто-нибудь вкусно крякал, усмехаясь, утирая степенные купеческие усы и бороду, похрустывая знатным коркуновским огурчиком: «Э-эх, хор-рошо»! Вдоль столов чинно ходили городовые в белоснежной парадной форме — кому же, как не им, следить за порядком, чтобы все было честь по чести!

Вот перед Думанским возникла другая торжественная картина: на Дворцовой, возле Александрийского столпа, окруженного караулом почтенных ветеранов, сам Его Императорское Величество Государь Николай Александрович готовился к встрече со своим верноподданным народом, с доблестной своей лейб-гвардией. На помосте для августейших особ, украшенном гербами в хвойных венках и муаровых романовских лентах, восседала красавица Императрица с младенцем Цесаревичем на руках, в окружении Великих Княжон. Напротив застыл парадный строй преображенцев и казачьего императорского конвоя, готовый в едином порыве выдохнуть громовое «ура», взяв «на караул». Напряглись и «золоченые» капельмейстеры — грудь колесом! Дворцовая вот-вот загремит ликующей духовой медью государственный народный гимн. Небо над Петербургом, над Кронштадтом было совершенно ясное, ни единого облачка — такого неба в январе Викентий Алексеевич не видел еще никогда в своей жизни! Солнце ИМПЕРИИ стояло в зените. Казалось — так повсюду и навсегда: от Лодзи до Курил, от Мурмана до Кушки, от столицы до самой малой веси — такое величие и «благорастворение воздухов»…

«Чудо Господне! — подумалось с замиранием сердца. — Великий праздник придет на Русскую землю — Соборное торжество!»

Кто-то грубо толкнул грезящего в бок. Очарованный адвокат обреченно открыл глаза. Над ним неумолимым «командором» стоял Яхонт: