Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

Слезы душили Н. где-то внизу, в пораженных предсердиях и рыдающей желчью поджелудочной, душа хлюпала от избытка сырости и влаги, но наружу из ущемленного в авторских правах не вырывалось ни стона. Лишь какой-то тонкий желудочный писк. Он опустил в сухие горящие напалмом ладони холодное, как сухой лед, лицо и замер на секунду или две. Потом взглянул на часы, стучащие каблуками шестерен танго без стонов и боли. Оказалось, укатился куда-то час.

Как упругая пружина импортного древнего арбалета, Н. выпрыгнул из чуть хлопнувшего его сзади «на удачу» кресла и бросился, алкая хотя бы материальной сатисфакции, искать сельцо Ничаево. «Сколько требовать за обиду, – все время в дороге душила и стучала в висок костлявая мысль, – сто тысяч в евро, в иенах, в лирах, что художественно – нонсенс, тогда в пускай в турецких лирах». И еще – где мои персонажи любимые похоронены – сволочь проститутка Ираида, человек без лица и пенсии Зямкин, аккуратно намотанный на винт Игорек с чужим сыном полка, где все они – морские тухлые котики и львы и клевретки.

Ему фантастически, монструозно повезло. От вокзала отруливал, тщетно долбася задними запруженными людской плотью дверьми, желтый специальный автобусик с приколом: «Ничаево. “Пошел в рай”». Как удалось литератору, ужиком ли, угрем, проскользнуть через месиво рук, волосатых ног, прорех, ширинок и подолов внутрь – он уже никогда не узнает. Автобусик был набит деятелями культуры, встающими со вторыми, а то и с третьими лучами терпимого солнца и вечно опаздывающими даже на собственные похороны. Орала, и бренькала, и дралась гитарами шпана из ансамбля «Отпетые Му», правда, по пути выяснившая, что им на другой фестиваль «Наши вам С.», а не к «поповским клоунам», и чуть не перевернувшая автобус. Эти начали так орать: «Становь бас, контра, ща на червя пустим», – и выбрались, стуча гитарами по скатам, и чуть разгрузили раздувшийся дирижаблем транспорт. По углам жались и сладко, как переевшие уклеек коты, жмурились артисты хора в осанистых темных балахонах, исполнители «нетрадиционных колокольных хоралов и вешних песнопений», на привыкшие к молитвам колени которых в толкучке взобрались кучей девки из секстетов «Мяу Мио» и «Забитые стрелки», визжавшие всю дорогу, хихикавшие матом и лезшие под бороды и балахоны песнопевцев «за заначкой» и пищавшие тонкими голосочками защелкнутых мышей: «Убери, не щекоти сиську бородой, папик» и «Не тряси коленой так по заду, пузан».

Н. с соседями повезло. Его сжала торсом, положив ему на плечи громадные груди, симпатичнейшая, чернявая, как перо дьявола, крупная особь средних лет и огромным контральто молвила:

– Ты давай только не шали, попутчик любезный.

На что стиснутый в лучших чувствах Н. с трудом выдохнул:

– Я не шалый.

После этого соседка скисла, погрустнела и уже как просто собеседнику в беде сообщила:

– Вон сволочи девки, все эти «Дебелки», «Телки-волки», поешь за них в три октавы, дублируешь голос, синхронизуешь, давишься за пенсию, на одних фонограммах второй рак легких заработала, а эти бляди: как на концерт, так трясогузки сами в линкольнах и под софитами, с концерта – на распальцованных джипах, а я – вечно на трамваях со старухами подагровыми и на последних метро. Ну скажи! – Н. пожалел примадонну, как сопутницу по несчастьям. Плату, кстати, за проезд худая, как штопор, контролерша взяла у возмущенных мокрых хористов и литератора двойную, сообщив: «В один конец идет транспорт, потому и две цены. Обратно чешите сами, или на пароходе».

«На каком пароходе?» – размышлял литератор, лежа на боку и очухиваясь на траве, когда транспорт выкинул их, как мясорубка, возле свежеструганой остановочки у свеже-вспаханного разворотного круга сельца Ничаево, в виду симпатичных развалин церковки русского барокко. Сельцо Н. очень понравилось, и настроение ограбленного автора пошло на поправку. Тучу полезного для подсматривающего за жизнью через замочную скважину словесности литератора удалось разглядеть Н. Огромное шоу-празднество объяло его необъятное воображение, словно клыкастый слюнявый рот маленькую сладкую малинку.

Уже на площадочке увидел он базарчик, развернутый местными повылезшими, как саранча, старушками, единственными живыми свидетельствами нацпроектов «Здоровье старых» и «Копи генофонд». Наряженные доходяги подтащили на газетки, надеясь на приезжих, вареные кукушьи яйца, бутылочное волшебное от сглаза молоко черных коз, разные сэндвичи неизвестной этимологии, а также домашнюю выпечку с выдаваемыми за изюм тараканами.

В кругу старух, толкая друг друга в бок и выпихивая, важно вышагивали двое: целитель руками, болтающий ладонями над старухами и щерящий хитрые чумачьи глазки, а еще староста безвестного прихода с банкой, величественно звенящий голосом: «Еретик, отбивает паству от веры, схимник… химичишь тут, двоеженец… не идите под руку его, бабки – чернокнижник-марсист». В ответ рукоположенец стал пассовать кистями над головой плотного, но низкого соперника, на глазах толпы вгоняя его в жидкую землю по галоши. Пожилые, замиряя разночинцев, запричитали: «Куды… куды ж… не собачьтеся… земля широка, всем боженькам место сыщем… вона рученьки каки, в секунду с молока смятану сбил, кудесник… под однем царем ходим…» Между старух бегала немного детвора и местный слабоумный паренек Веня, пытавшийся сунуть под ладони мага переметную суму защитного окраса, видно с пескарями или водорослью.

Далее Н. прошествовал мимо обломанной колоколенки, верх которой стыдливо прикрывали реставрационные картонки от отечественных телевизоров, и вступил на короткую, метров в двести, но зато главную и единственную деревенскую улочку между рядами пестрых деревенских избенок, украшенных по случаю всякими веющими лентами, свежекрашенными скворечниками и лежащими на лавках перед калитками ранними не устоявшими на ногах. Деревенская дорога преображалась на глазах – ковырялся, разравнивая метровые ухабы, как малолетка с совочком, карликовый «Мицуи», и на двух разных сторонах ухабов две бригады тружеников – ходжентцы и Карабахцы, вяло крутили лопатами кучки гравия, а их старшины сошлись посередке и, размахивая руками, делили фронт работ: «Бакщищ… агдам… рубля… дай… иди…»

И вот, уже приблизившись к эпицентру событий, литератор Н. наконец узрел настоящее деревенское чудо. На узкой площадке, зажатой подслеповатыми с закрытыми ставнями домиками, развернуты были на грузовиках-платформах «Урал», невесть как пробравшихся сюда, дислокации двух противустоящих художественно-политических армий, над которыми реяли полотнища «СВОИ» и «НЕ ВАШИ». Всюду стреляли лопающимися лампами софиты, змеились горынычами кабели и метались одичавшие телевизионщики с наплечными «Бетакамами», отдавливая себе и обезумевшим шавкам лапы. Праздник развертывал свои знамена на глазах, и было одиннадцать часов с лишком.

Причем почудилась литератору какая-то удивительная сплоченность, синхронность и слияние противных друг другу сторон в ненависти между явно противоборствующими перформансами. Там, где «свои», небольшой церковный хор выводил для паствы пасторальные мотивы, а напротив, где «не ваши», лабухи пробовали через оглушительные усилители свои гитары, девчата из «белок-стрелок» охорашивали называемые юбчонками носовые платочки и пробно вихлялись перед публикой, в то время как их радиоинженер, всовывая в читалку диск с фонограммой, хрюкал в микрофон: «И раз, и два…» Но тут вышел к противоположному микрофону серьезный человек сановник Гаврилл и оглядел стойбище. Снизу, в соответствии с палочкой неизвестного сценариста, возле военных колес грузовиков, выбралась процессия митингующих с плакатищами. Ученые люди, профессор Скатецкий, заблав… завлаб Ойничевич и кандидат Дудушко тащили белые, слишком мелко простроченные буквицами и не по росту им плакатища-лозунги: «От науки долой руки непомазанников… Святой