Человечность - Михаил Павлович Маношкин

До Москвы он ехал в санитарном поезде, от Москвы до Хопрова — в пассажирском. Нашлись люди — перенесли его на вокзал. Возвращению домой он не радовался. Он еще не определил, что это — желанный приют или капитуляция перед жизнью. Он приехал в Хопрово лишь потому, что надо было куда-нибудь приехать. Но быть для кого бы то ни было обузой он не хотел.

Он ощупывал рукоять пистолета: безотказный металл в любой миг избавит его от страданий и унижений. Еще не поздно было повернуть назад, сесть в первый попавшийся поезд, выбраться на глухом полустанке и уйти неузнанным, непримирившимся. Сколько его друзей ушли навсегда, сколько еще уйдут. Он — не исключение, и никто не помешает ему поставить точку.

А металл опять напоминал ему: «Не торопись, Лагину слово дал — нажать на спусковой крючок всегда успеешь…»

Вошел железнодорожник.

— Новый год, служивый! Куда едешь?

— Друг, помоги… добраться до дома. Видишь ли, я без ног.

«Что было — видел, что будет — увижу, — решил про себя, снимая руку с пистолета. — Попробую жить…»

Всякое нес людям сорок третий год — одним надежду, другим тревогу, третьим горе — как к кому повернется судьба.

Шагала в пехотном строю ротная медсестра Аня Чистова, нашедшая было на войне свою любовь, но так и не дождавшаяся рядового Алексея Лобова, погребенного в братской могиле за Доном; в теплушке воинского эшелона ехал на фронт учитель химии из Покровки Яков Борисович Сухотин; в саратовском госпитале тяжело умирал бывший десантник-доброволец Клюев…

Канули в неизвестность Писецкий, Добрынин и много-много других. Отзовется ли кто-нибудь в сорок третьем, или ничто больше уже не напомнит о них?

Новый год пришел, ни у кого не спросясь, и повел людей дальше по своим проспектам, улицам и закоулкам.

Ждали в новом году добрых вестей в приднепровском селе Волокновке, с беспокойством думал о будущем донецкий машинист, возивший для немцев «всякую всячину», хмуро сидел за новогодним столом ямпольский полицай Фомич, глуша самогоном страх.

— Что же будет? — спрашивала жена. — Не к добру все это, Бога мы с тобой прогневали.

— Бога-Бога, — сердился Фомич, наливая в стакан. — Черта мы с тобой прогневали…

Задумывались немцы, румыны, итальянцы, мадьяры: что даст сорок третий? Конца войны не видать…

Война раскидала во все стороны друзей и близких, разделила их пространствами и фронтами, одних поглотила без возврата, других влекла в неизвестность. «Что дальше?» — гадали матери о сыновьях, мужьях и братьях. «Где сейчас товарищи? Живы ли?» — гадал в своей подмосковной деревушке однорукий восемнадцатилетний солдат Володя Шуриков…

12

НА ВЕРШИНЕ ЖИЗНИ

В землянку Крылов возвратился поздно вечером. Ему показалось, что он уже давно знал и эту землянку, и всех, кто в ней жил. Он разделся — Ольга повесила на гвоздь его пиджак и шапку. Свежевымытые волосы у нее почти высохли, вся она была легкой и светлой.

Девочки вскоре легли и уснули, а они втроем сидели у печки, и мать с тревожным любопытством приглядывалась к дочери и незнакомому парню. Он был совсем молод, но твердые складки в углах губ и открытый серьезный взгляд делали его старше, придавали ему почти суровый вид. У матери понемногу возникало доверие к нему, она уже беспокоилась о его судьбе, так внезапно слившейся с судьбой ее старшей дочери.

— Как же вы теперь будете? — вздохнула, подумав, что они похожи друг на друга. Все близкие люди похожи…

— Так и будем, мама.

— Ну, Бог с вами.

Она поцеловала Ольгу, прикоснулась губами ко лбу Крылова, встала:

— С новым годом вас… Пусть все будет хорошо.

Она легла с дочерью и затихла.

— Мы здесь. — Ольга показала на другую, за занавесью, кровать, и волнение захлестнуло его. Он уже плохо помнил, как началась для него новогодняя ночь. Он был в другом мире и все глубже погружался в него. Перед ним открылось величайшее таинство жизни. Он тонул в нежности, и нежность исходила от него самого. Он с каждым разом преображался под воздействием великого чуда — любви. Этим чудом была Ольга, теперь слившаяся с ним окончательно, уже неотделимая от него. И он вздрогнул, даже испугался, когда стукнули в дверь.

— Крылов, собирайся, едем!

Неужели кончилась ночь? В Ольге тоже все протестовало против так скоро наступившего утра.

Мать отворила дверь — пахнуло ледяным холодам.

— С новым годом, теть Ариш! — поздоровался Борзов. — Я не зайду, некогда!

— На какую?

— На Дальнюю, я пошел!

— Только не туда. — встревожилась Ольга, задерживая Крылова. — Нет, нет!..

Но идти надо было. Он встал, оделся. Нижнее белье было ему широко, зато галифе из шинельного сукна были почти в самый раз. Ольга тоже оделась и стала похожа на прежнюю Ольгу. Но это была уже новая Ольга, еще красивее, чем прежде. И он изменился — ее нежность отражалась и в нем.

Они наскоро позавтракали.

— Будь осторожнее, — сказала мать. — Там погиб наш отец.

Рассветало. Ольга проводила его до саней.

Ехали долго — сначала по наезженной дороге, потом по узкому санному следу, пока не показалась старенькая избушка с крохотным окном. Около нее стояли шестеро партизан. Они издали замахали руками, приветствуя смену.

Свои пожитки они собрали вмиг и принялись закуривать из кисетов новоприбывших.

— Как в Старой Буде?

— Порядок. А у вас?

— Снегу и дров целый лес!

Командир заставы повел Антипина, нового командира заставы, и Киреева, часового, на пост, — куда-то по тропинке вниз.

— Печку загасили, олухи, — буркнул Фомин. — Обрадовались.

— А тебе чево делать? Время хватит, топи, пока глаза на лоб не вылезут!

Делать здесь действительно нечего было. Потянулись однообразные дни, и главной заботой партизан, кроме сторожевой службы, стали печка и костер, на котором готовили неизменную мамалыгу. Ведро со снегом подвешивали над огнем, и по мере того как снег таял, добавляли новые горсти, пока не набиралось достаточно воды. Когда вода закипала, в ней размешивали ржаную муку, чтобы получилась жидкая кашица. Варили и с кониной, такой жесткой, что и после долгой варки ее нельзя было есть. Этот более чем скудный харч партизаны воспринимали как должное, хотя и недоумевали, куда все-таки уходили свиные окорока и бараньи туши, отобранные партизанами у оккупантов и сданные на склад Центральной базы. Предполагалось, что они шли на питание раненых в госпиталях и распределялись как паек среди партизанских семей, живших в лесу. Но в это верилось с трудом: слишком уж была откормлена многочисленная обслуга лесного партизанского начальства.

Сторожевая служба особых навыков от партизан не требовала. Каждый обязан