Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

– Вы же сами видите, доктор, – сказал Кало, возвращая его к действительности.

– Я понял.

Разумеется, он и сам видел: за много лет работы городским врачом он насмотрелся вдоволь и даже чересчур.

– Но барон! – прошептал он со слезами в голосе. – Они осмелились посягнуть на барона! – Одна слеза скатилась по щеке и застыла в уголке рта.

Он вспомнил задушевные беседы по вечерам в палаццо, войну, разговоры о политике, об истории, о любимых писателях Джузеппе Сайевы.

– Надо торопиться, доктор Наше, – напомнил Кало.

– Это закат цивилизации, – с горечью продолжал врач.

– Я вам помогу его одеть, – предложил Кало. – Никто не должен видеть рану. Вы знаете, что нужно делать.

– А мальчик? – доктор указал на Бруно.

– Мальчик – это Бруно Брайан Сайева, барон Монреале, – с гордостью отчеканил Кало. – Нам нужно спешить. Поэтому я предлагаю свою помощь.

Когда тело старика было переодето в темный костюм и уложено, как подобает, доктор Наше присел к письменному столу, чтобы выписать свидетельство о смерти.

Он взглянул в глаза Кало.

– Сердечная недостаточность, – подсказал великан.

– Сердечная недостаточность, – повторил врач, дописывая фразу.

* * *

Тело барона Джузеппе Сайевы было помещено в вестибюле палаццо, стены которого были убраны тяжелыми занавесями черного и серого бархата с золотой каймой. Четыре огромных свечи в массивных серебряных канделябрах горели по четырем углам гроба.

Жители города и окрестных сел пришли отдать последнюю дань памяти благородного аристократа, который пользовался всеобщим уважением и ни разу в жизни не уронил чести и достоинства своего славного имени.

Простые люди плакали, именитые граждане с волнением оказывали последние почести человеку, умевшему не на словах, а на деле поддерживать репутацию своего достойного рода. В глазах продажной, развращенной, трусливой, замаравшей свою честь аристократии барон был примером, которому мало кто решался подражать. Он высоко держал честное имя своего дома и с непоказным мужеством отказывался иметь что-либо общее с организованной преступностью и с политиками, которые ее поддерживали в погоне за голосами и легкой наживой.

Он не был святым благодетелем, его скорее можно было назвать просвещенным монархом. Он властвовал с достоинством, не унижая никого. Люди склоняли головы перед его гробом и в последний раз целовали ему руку.

Многие вспоминали далекую военную ночь 1943 года, когда небо было охвачено заревом, грохотали пушки, и жители Пьяцца-Армерины нашли укрытие в палаццо Монреале. Один из стариков, говоривших тогда с бароном в этом же вестибюле, освещенном двумя дюжинами серебряных канделябров, как будто вновь увидел его у балюстрады парадной лестницы беседующим с подданными, вселяющим надежду и успокоение в души крестьян, пришедших искать убежища в его доме.

Сейчас его тело покоилось в гробу, на атласном ложе. Тогда его львиная голова возвышалась надо всеми, от его величественной фигуры исходило ощущение природной силы, унаследованной от норманнских предков. А теперь те же постаревшие крестьяне и ремесленники, на которых он тогда взирал с отеческим участием, те же отцветшие женщины, те же повзрослевшие дети целовали крест и четки, продетые в его восковые пальцы.

Он был бароном, хозяином, феодалом, но правил он по справедливости. Он защищал мир, где господа были господами, а бедные оставались бедными. Он никогда не сулил равенства, но помогал выжить и был мудрым правителем. Поэтому люди любили его и теперь оплакивали.

Бруно, одетый во все черное, впервые в настоящем брючном костюме, растроганно принимал соболезнования. Теперь он воочию убедился, насколько велико было уважение, которое люди питали к его деду.

– Вы подрастете и станете таким же сильным и справедливым, каким был он, – говорила ему какая-то женщина с залитым слезами лицом. – Да благословит господь вашу светлость!

Мальчик ощущал бремя ответственности и не знал, сможет ли его выдержать. Боль проникала ему в душу раскаленным лезвием, но он не плакал, хотя и чувствовал себя слабым и одиноким.

Встретившись взглядом с Кало, он без слов попросил о помощи. Великан сочувственно и с пониманием кивнул в ответ.

Принцесса Роза Миранда Изгро, стоявшая рядом с ним и тоже одетая в траур, проявила невиданную выдержку и силу воли. Всегда такая чувствительная, она на этот раз не пролила ни единой слезы.

– Бруно Брайан, – сказала она ему, когда вереница пришедших попрощаться наконец поредела, – отныне ты – барон Монреале. Никогда не забывай этой минуты.

– Я не забуду, крестная, – твердо ответил он.

– Свои титулы, – продолжала она, – свое состояние, свою честь дедушка завещал тебе. Он ни разу не запятнал своего доброго имени. Ты сумеешь быть достойным его.

– Да, крестная.

Еще один старик поклонился ему и почтительно поцеловал его руку.

Кало, страдавший, быть может, больше всех, держался с нечеловеческим спокойствием. Отныне, став по воле старого барона попечителем мальчика, он, в соответствии с неписаным, но неукоснительно соблюдаемым законом, считался главным человеком в семье.

Найденыш из Валле-д'Темпли умел вести себя с достоинством и выдержкой. Он говорил с епископом, отслужившим заупокойную мессу, принимал соболезнования политиков и аристократов, с невозмутимым видом выслушал скорбную речь депутата Риццо, который, не ограничившись посылкой внушительного надгробного венка, не преминул явиться лично и принять участие в траурной церемонии.

Бруно восхищался мудрым спокойствием и благородством поведения Кало. Для него это был важный жизненный урок.

Когда прах барона Монреале был погребен в фамильном склепе и они сели у ворот кладбища в ожидавшую их машину, чтобы вернуться в палаццо, Кало сказал:

– Завтра ты отправишься в Милан.

Это был приказ, подлежащий беспрекословному исполнению.

– Ты едешь со мной? – Ему страшно было пускаться в новое путешествие без своего верного Кало.

– Тебя проводит крестная, – ответил великан. – Я приеду позже.

– А папа? – встревожился Бруно.

– Его известили. Ты увидишь его в Милане в августе.

– Почему я должен ехать? – спросил мальчик, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Когда-нибудь я тебе объясню, – это были последние слова, которыми они обменялись, вплоть до той самой минуты, когда обнялись на прощание.

Через восемь дней после похорон Джузеппе Сайевы депутат Умберто Риццо исчез при загадочных обстоятельствах. Его тело, изрешеченное пулями, было обнаружено на берегу озера Пергузы, в самом центре Сицилии.

На похоронах депутата присутствовали все высшие должностные лица региональных органов власти, а также представитель центрального правительства.