Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

– Действительно очень красиво, – согласился Филип. – Наконец-то ты сможешь покататься на лошади, – добавил он, вспомнив о страстном увлечении сына конным спортом.

– Да, конечно. – От нетерпения Бруно чуть не подпрыгивал на сиденье. – Это будет замечательно! – Тут он спохватился, что при виде виллы Бранкати по-детски отвлекся как раз в ту минуту, когда отец что-то собирался ему сообщить. – Что ты хотел сказать, папочка? – спросил он, улыбкой прося извинения за свою несдержанность.

– Ничего особенного, сынок, – солгал Филип. – Ничего такого, что могло бы нарушить течение этого чудесного дня.

Бранкати называли свой загородный дом сыроварней, потому что еще десять лет назад он действительно был, а в каком-то смысле и продолжал до сих пор оставаться ею: здесь по-прежнему жили крестьяне, ухаживающие за полями и конюшней, где содержались шесть лошадей. Их, конечно, нельзя было сравнить с теми, на которых привык ездить Бруно, но все же это были вполне приличные лошади. Больше Филипу так и не удалось выкроить момент для разговора с Бруно о мучившем его предмете. Как и его мать много лет назад, когда барон Джузеппе Сайева впервые привез ее в Милан, мальчик сразу же оказался в центре внимания.

На вилле было много гостей, на которых экзотическая фигура маленького сицилийского барона с американской фамилией произвела завораживающее впечатление.

К тому же Бруно был красив до неприличия, его горделивая осанка, аристократические черты, изысканные манеры, безупречная речь и причудливый акцент сделали его предметом всеобщего восхищения. Не говоря уж о том, что он божественно держался в седле.

Его история (в официальной версии) передавалась из уст в уста и через несколько часов уже стала легендой. Дети, все примерно одного возраста с Паоло, а потом и взрослые стали называть его Бароном.

Филип рассеянно перелистал позавчерашний «Нью-Йорк таймс», просмотрел заголовки и резюме экономического раздела, пробежал глазами биржевые сводки и должен был признать, что не случилось ничего особенного, ничего такого, что могло бы каким-то образом омрачить один из последних дней его пребывания в Милане. Он сложил газету и оставил ее на продолговатом столике в стиле ампир, покрытом бледно-зеленой виссоновой скатертью. Вся комната была уставлена сверкающим серебром и хрусталем.

Бруно сидел напротив него.

– Что-то у тебя нет сегодня аппетита, – заметил Филип.

– Я просто к этому не привык. – Бруно с сомнением смотрел на яичницу с беконом, которую экономка из Брианцы подала ему на завтрак по распоряжению отца.

– А к чему ты привык?

– К шоколаду с рогаликами, – ответил мальчик, признаваясь в грехе, который ежедневно совершал на Сицилии под высоким покровительством непревзойденного монсу.

Филип уже готов был заявить, что яйца с беконом – это завтрак для настоящих мужчин, но сказал только:

– Попробуй, это вкусно. И полезно.

– Да, папа, – кивнул Бруно с подозрительной кротостью. Яйца с беконом на завтрак напоминали ему годы, проведенные в Калифорнии. Даже в Палермо и Пьяцца-Армерине один только запах яиц на сковородке вызывал у него в памяти суровый и непреклонный образ отца. Это было одно из блюд, которые Аннализа ненавидела всей душой, утверждая, что так питаются только дикари и что это вредно для желудка.

– Никто тебя не заставляет их есть, если они тебе не нравятся, – улыбнулся Филип, с горечью отмечая в глубине души, как терпит крах еще одна из его неизменных традиций.

– Да, папа, – весело сказал в ответ Бруно, – но сегодня они мне нравятся.

Филип взглянул на него, как на загадку, которую хотел бы, но не мог разрешить.

– Мы всегда начинаем день яичницей с беконом, – объяснил он.

– Я знаю, папа. – Подражая в привычках отцу, Бруно чувствовал себя взрослым.

Филипу, привыкшему решать сложные и запутанные проблемы, осмотрительно и успешно вести дела с самыми отъявленными и циничными ловкачами, знающими все ходы и выходы, с трудом удавалось поддерживать нормальные и ровные отношения с этим загадочным ребенком.

– Как хорошо в Милане в это время года, – сказал он, вспоминая другое лето, другой образ, другую любовь, полную неясных обещаний.

– Тем не менее, когда наступает хорошая погода, – ответил Бруно, – все уезжают. Паоло говорил мне, что летом только бедные остаются в Милане.

Солнечным июльским утром они беседовали в столовой, как двое приятелей. Большое окно, выходившее на старинную, еще пустынную в этот час улицу, было открыто. Лишь перезвон церковных колоколов да лязг проходящих трамваев изредка нарушали тишину.

– Говорят, миланцам нравится туман. – Филип поднял чашечку английского фарфора и отпил кофе.

– Я его никогда не видел, – признался Бруно, – но, наверное, это очень красиво.

Филип решил, что настал подходящий момент для перехода к волновавшей его теме.

– Мы должны поговорить, Бруно, – он взглянул на мальчика исподлобья, склонив голову над тарелкой с остатками завтрака.

– Мне казалось, мы этим и заняты, – заметил Бруно с набитым ртом. В Сан-Франциско он никогда бы себе не позволил подобной вольности.

– Твоя логика просто обезоруживает, сынок, – Филип поглядел на высокий потолок, расписанный фресками в зеленых, голубых и желтых тонах. В росписи легкие арабески чередовались с большими овальными медальонами, обрамлявшими разнообразные букеты цветов.

– Красиво, правда? – Бруно тоже поднял голову от тарелки, любуясь утонченной цветовой композицией, повторявшейся в отделке других комнат. – Если я правильно запомнил все, что мне говорил Паоло, эта роспись восходит к концу XVIII века.

– Твоя начитанность поразительна, – с одобрением отметил отец, не помнивший даже, когда был куплен его темно-синий в узкую белую полоску костюм в стиле ретро, вроде тех, что носили во времена «сухого закона». Его сильной стороной было деловое чутье. Прекрасно разбираясь в запутанных финансовых вопросах, он в своих действиях всегда следовал правилам, отшлифованным практикой многих поколений бизнесменов.

– Это я так, на досуге, – скромно заметил Бруно, разглядывая нежный узор, чуть потемневший от времени и такой хрупкий, что его, казалось, могло бы развеять первое же дуновение ветерка.

Филип переплел пальцы и наклонился к сыну.

– Могу я на минутку занять твое внимание? – спросил он, сильно сомневаясь, что это возможно: мальчик был слишком захвачен своими собственными мыслями.

– Конечно, папа, – его занимала перспектива отъезда в Портофино, чудесное местечко, как уверяли все окружающие; от одной мысли об этом ему становилось весело. – Папочка, как ты думаешь, я могу принять приглашение Бранкати провести август с ними в Санта-Маргерите?

– Я думаю, – с тяжелым вздохом ответил Филип, – что ты можешь делать все, что захочешь. У меня такое впечатление, что мои советы тебе не нужны. – Он налил себе еще кофе.