Блатной - Михаил Демин

— Главное — что? — вмешался Сопля. — Главное, выяснить: в чем причина? Может, он что-то почуял, узнал?

— Ну, это вряд ли, — лениво отмахнулся Копыто, — просто сомневается, гад, боится. Духа не хватает… Это бывает.

— Так сколь же он будет резину тянуть? — возмущенно спросил тогда Сопля. — Сколь он будет чекать?

— А вот это пусть Чума и выяснит, — сказал Копыто и просительно заглянул мне в глаза. — Сделаешь, друг, а? Сам понимаешь — без мяса нам как же? Нельзя, никак нельзя…

— А может, все-таки обойдемся? — пробормотал я. — Мне, например, таких харчей не надо. Я к ним все равно не притронусь.

— Ну, это дело твое, — решительно возразил Копыто. — Вольному воля… Можешь не притрагиваться. Можешь и вовсе не идти в побег. Но все же просьбу уважь. На тебя вся надежда!

— Н-ну что ж, — согласился я, помедлив, — ладно, попробую.

И я попробовал: разыскал отступника, познакомился с ним. И вот какой произошел у нас разговор.

— О чем молчишь, Тарас? — спросил я, усаживаясь рядом с ним на нарах.

— О доме молчу, — скучным голосом отозвался Тарас.

Плечистый и грузный, он лежал, заложив за голову мощные свои, перевитые тугими жилами руки. Лицо его было задумчиво.

— О доме, — повторил он и вздохнул прерывисто.

— А кто у тебя там?

— Та мамо. Одна, — он еще вздохнул. — Как она там — без меня, без кормильца?

— Что ж, трудно ей? — спросил я вкрадчиво.

— Та знамо — не сладко. Ведь одна. Как перст! Да еще — болезная… Который год пенсию ждет — и все без толку.

— Н-да, — проговорил я тогда, — плохо дело. Если б у меня так было, я бы не раздумывал. Рванул отсюда — и все дела.

— Я и сам поначалу так мыслил… Но потом усомнился… Вот рассуди-ка, — он привстал, опираясь на локоть, приблизил ко мне скуластое сумрачное лицо. — Ты хлопец понимающий, с душой. Такие песни складываешь!

— А ты разве знаешь мои песни? — спросил я быстро.

— Знаю, — скупая, смутная улыбка скользнула по лицу Тараса. — Гарные песни, душевные… Вот скажи: мой побег ей не повредит? Как думаешь?

Слова его озадачили меня. Возникла странная ситуация. Оказывается, парень этот знал меня, доверял мне, ценил. Он любил мои песни! И вовсе не ждал от меня беды…

Представляете теперь мое состояние? С одной стороны, я должен был посодействовать блатным: этого требовала воровская этика, верность данному слову. А с другой — как я мог это сделать? Как мог я обманывать этого парня, губить его, обрекать на съедение? Нет, на это у меня не было сил.

И, закурив, захлебнувшись дымом, я сказал погодя:

— Если уж ты хочешь знать мое личное мнение, то, пожалуй, бежать нет смысла. К чему? Ты ведь этим ничем никому не поможешь… А навредишь — это уж точно. Это, брат, наверняка!

Итак, с задачей, порученной мне, я не справился — пожалел симпатягу, подвел друзей и невольно, таким образом отсрочил назревающий побег.

Заглядывая вперед, скажу: побег этот тем не менее состоялся! Я узнал об этом спустя небольшое время, когда находился уже в Тауйске, в сельскохозяйственном лагере. Как это ни поразительно, во льды вместе с блатными ушел и Тарас; все-таки они сманили его, увлекли с собой. Каким образом они сумели это сделать — не представляю! Вероятно, сыскался новый какой-нибудь говорун, ловец бесхитростных душ…

Дело они затеяли дерзкое: бежать с пересылки до сих пор никому почти не удавалось. За время существования Карпунки было три таких случая. И всякий раз побег осуществлялся не из общей пересылочной зоны, а с рабочих объектов, из тех мест, куда выводили заключенных на работу.

На Карпунке насчитывалось несколько трудовых бригад — три или четыре, не более того. Помещались они в отдельном, обособленном от прочих секторе; попасть туда было нелегко. Но ребята ухитрились все же войти в контакт со старшим нарядчиком и перекочевать к работягам.

Они затесались в бригаду ремонтников, работавших на трассе — и дождались-таки своего часа…

Из- под конвоя уйти им удалось сравнительно легко: помогла внезапно разыгравшаяся метель. Затем они направились в сторону от трассы — в сопки. И там след беглецов затерялся. Дальнейшая их судьба загадочна и туманна. Впоследствии пронесся слух, что в тайге, неподалеку от Охотска, обнаружен был труп Тараса. Парень был кем-то застрелен. Он погиб, но все же не так, как рассчитывали оба его сообщника, Сопля и Копыто. А те, кстати, сгинули бесследно и напрочь. Что там в глуши произошло? Может быть, в дороге, в диком этом безлюдье, роли переменились, и те, кто мечтал о «мясе», сами, в конце концов, угодили к хохлу на обед?

Что ж, возможно, что именно так и случилось. В тайге ведь все бывает! Безумный этот мир исполнен всяческих неожиданностей и самых разных чудес.

И если говорить обо мне, то я тоже испытал внезапное ощущение чуда. Испытал его в тот момент, когда, прибыв по этапу в тауйский лагерь, узнал вдруг, что этот лагерь — женский!

Тауйск — один из самых южных населенных пунктов на Колыме. Находится он вблизи Охотского моря и защищен от северных ветров грядою безлесых пологих гор, именуемых по-дальневосточному сопками. Климат тут сравнительно мягкий и ровный, и не случайно в этом именно месте расположено подсобное хозяйство, снабжающее овощами главное управление Дальстроя.

Подсобное это хозяйство обширно; в него входят несколько лагпунктов. Основной контингент здесь — женщины.

Есть в здешних лагерях, конечно, и мужчины, однако количество их невелико. В основном это инвалиды, слабосильные, старики: все те, кто был отвергнут отборочной комиссией и в результате угодил в «отсев».

Попал в такой вот отсев и я.

На комиссии меня сразу же признали временно нетрудоспособным. Что ж, в этом была своя истина: после харьковской голодовки я так и не оправился, не пришел в себя по-настоящему. И хотя прежней слабости я уже не испытывал, вид у меня все же был достаточно скверный.

Тщедушный и тощий, с бледной шелушащейся кожей, с выпирающими дугами ребер, я предстал перед медиками, и тотчас же кто-то из них махнул небрежно рукою: «В слабосилку!»

А затем прозвучало слово «Тауйск».

Стоявший рядом со мною Рыжий шепнул мне, посмеиваясь и мигая:

— Ну, вот, старик. Ну, вот. А ты все ныл, на судьбу роптал… Наконец-то и тебе досталось мясо в супе! Да еще какое — хо, го!

Мы прибыли в лагерь вечером, в лиловый час снегопада. Со мною был еще один списанный в отсев доходяга — пожилой, приморенный, страдающий одышкой. И сразу же, как водится, конвоиры отвели нас в баню.

Утомясь и промерзнув за день, мы долго с наслаждением мылись, скреблись, обливались горячей водою. Мы находились одни в просторном этом помещении; здесь было тихо, полутемно… Затем разомлевшие, размякшие, пошлепали босиком в предбанник. И обнаружили вдруг, что наше нижнее белье исчезло.