Блатной - Михаил Демин

В бараке царила напряженная, пристальная тишина — такая же, как в театре перед началом спектакля. Да, в сущности, так оно и было! Рассевшись на нарах, женщины (их здесь было что-то около двадцати) жадно смотрели на нас с Аленой, перешептывались меж собою и явно чего-то ждали.

— Что это вы все примолкли? — пробормотал я стесненным, сдавленным голосом.

— А тебе хочется, чтоб шум был? — насмешливо спросила Алена.

— Ну, не шум, — я пожал плечами. — Но все-таки… Как-то уж очень мрачно здесь у вас. Скучно.

— Сейчас будет весело, — кивнула Алена.

Она помещалась теперь вплотную ко мне; халатик ее по-прежнему был распахнут, и тусклый отсвет лампы скользил по ее животу, лежал на раздвинутых коленях.

— Заделаем музыку… — она мигнула мне. — Ладно! — и затем, отворотясь на минуту, призывно щелкнула пальцами. — Эй, Сатана, ты где?

— Здесь, — отозвался голос с нар.

— Возьми гитарку, спроворь что-нибудь.

— А что — к примеру?

— Н-ну, про это… Про любовь… Сама должна понимать, — Алена резко взмахнула рукой. — Делай!

И вот в тишине, в прокуренном бараке, дрогнули струны, потекла мелодия старинной воровской ростовской песни:

У Сатаны был чистый и сильный голос. Гитара в ее руках звучала надрывно и трепетно.

Вслушиваясь в песню, Алена затихла, затуманилась, приникла ко мне. Потом проговорила медленно:

— Видишь, как тебя ублажают! Сидишь, словно король на именинах. То того тебе, то этого… Ты хоть ценишь?

— Ценю, — сказал я.

— Тогда еще по одной, а?

Она снова наполнила стаканы. Мы выпили, и я почувствовал, как поднимается в груди моей хмельная жаркая волна. Стало весело и легко.

Голова пошла кругом. И уже я сам, не дожидаясь приглашения, потянулся к бутылке.

— Эх, Аленушка, — сказал я, обнимая се одной рукою и держа в другой стакан, наполненный до краев. — Хорошее, вообще-то, у тебя имя… Как в сказках.

— Хорошее, — кивнула она. — Да я и сама тоже гожусь. Разве не так?

Рука моя лежала на ее плече; худое и щуплое, оно было обнажено. Халатик сполз, опустился, и Алена не пыталась его поправить.

Я залпом выпил водку, отдулся. Сказал, поглаживая се ладонью:

— Годишься, конечно. Только вот тощевата малость. Костями колешься. Но эт-то ничего… Беда небольшая.

— У кости мясо вкуснее, — усмехнувшись, ответила она и посмотрела на меня в упор. Глаза у нее были темные, мерцающие, жаждущие.

— Что ж, — сказал я, — раз пошла такая пьянка… Давай! И я, привстав, огляделся, отыскивая в бараке место поукромнее.

— Идем-ка вон туда — в уголок.

— А зачем? — проговорила она медленно.

— Ну, как зачем? — удивился я. — Или ты, может, не хочешь?

— Хочу. Но почему же в углу, в темноте?

— А где же?

— Здесь, — сказала она и шевельнулась, уминая задом подушки.

— Но ведь мы на виду, — сказал я. — На нас смотрят.

— А пускай! — она небрежно повела плечиком. — Нам-то с тобой это не помешает, а девочкам — интересно.

— Так ты что же, хочешь им сеанс выдать?

— Ну, да, — сказала она просто. — А почему нет? Такое не каждый день выпадает. Пусть они хоть поглядят, отведут душу… Да ты не тушуйся, миленький. Ты на них не обращай внимания, не отвлекайся. Делай свое дело… — она проворно легла навзничь — раскинулась на подушках. — Делай, ну!

На какое-то мгновение я растерялся, но только на мгновение. Я ведь был пьян. Пьян тяжело, беспросветно. Голова у меня кружилась, и мысли дробились и путались, и от хмеля, от близости женщины, от надрывной и щемящей музыки — от песен Сатаны — от всего этого было мне сейчас горячо и томно.

«В конце концов, — подумал я устало, — какая разница? Хотят смотреть — пусть!»

Я склонился к Алене и тотчас же невольно забыл обо всем. Звуки померкли. Время остановилось.

Утром я выполз из барака. Постоял, шатаясь, у крыльца. С наслаждением хлебнул ветра — знобящего, чистого, пахнущего солью и талым снежком, и потащился к себе — утомленный, измотанный, на подгибающихся ногах. Я чувствовал себя скверно. Жизнь мне была не мила… «Нет, — уныло размышлял я, — дальше так продолжаться не может: Еще полгодика в этих условиях — и конец. Срока мне не отбыть, свободы не увидеть».

Юля встретила меня молчаливая и заплаканная. Она не спросила ни о чем, и это меня, признаться, удивило. Зная ее характер, я ожидал реакции более бурной.

Шмыгая носом и всхлипывая, она сказала:

— Пришла из управления бумага. За подписью начальника оперативного отдела. Требуют отправить тебя на пересылку, причем немедленно. И под усиленным конвоем.

— Почему? — спросил я. — Что еще случилось?

Она молча пожала плечами и подняла ко мне покрасневшие, запухшие глаза:

— Что ты натворил?

— Не знаю, — протянул я озадаченно. — А в бумаге разве не сказано?

— Нет. Велено отправить — и все.

— Когда же?

— Завтра, — сказала она. — Ничего не поделаешь — надо.

— Ну, тогда я пойду, — сказал я и поднялся, направляясь к дверям. — Надо приготовиться, вещички подсобрать…

— И попрощаться кое с кем, — добавила она, поджимая губы. — Так, что ли? У тебя ведь здесь много подружек.

— Какие еще подружки? — досадливо отмахнулся я. — Брось, не занудствуй.

— Знаю, — сказала она, — все знаю! Знаю, где ты эту ночь провел.

— Так а что я мог сделать? — возразил я устало. — Я ведь не сам в тот барак приплелся, так получилось…

— Эх, ты, — сказала она со вздохом. — И за что я тебя, кобеля, люблю? Вот знаю, какой ты, а все равно расставаться жалко! Ну хорошо, — она склонилась к столу, зашуршала бумагами. — Иди! Вечером увидимся.

Я провел весь этот день в сборах и прощаниях… Навестил Музу, заглянул к рыжеволосой лесбияночке, побывал еще в некоторых местах. И уже под самый вечер увиделся с Аленой.

Я сидел на том же месте, что и давеча ночью, — у стола, в самом центре барака. И опять вокруг теснились воровки. И снова надрывалась гитара. После недавнего публичного сеанса я чувствовал себя поначалу неловко и как-то скованно… Но потом разошелся, освоился.