Иерусалим правит - Майкл Муркок

Большой сад отеля выходит на восток. Здесь можно почти позабыть о Египте, принимая пищу в обществе других благородных европейцев. «Зимний дворец», словно по воле волшебника, отделен от окружающего мира густыми зарослями кустарников и высокими стенами. Видны лишь далекие восточные холмы Луксора, в утреннем свете синеватые и прозрачные, словно они сделаны из халцедона. В садах растут все знакомые английские цветы — розы, гвоздики, анютины глазки, ирисы, герани окружены гладкими зелеными лужайками и источают аромат, напоминающий тот, что исходит от разделительных полос на поле для крикета, за которыми постоянно ухаживают садовники, одетые в безупречную форму.

— Луксор — душа Египта, — настаивает Малкольм Квелч.

Мы потягиваем чай. (Я почти тотчас захлопнул сломанную дверь накануне ночью, но был убежден, что Квелч видел нас обоих. Он притворялся, будто ничего не помнит, — возможно, для того чтобы избавить всех от неловкости. За исключением одного-единственного мимолетного упоминания о двух годах обучения медицине в армии и о готовности использовать эти навыки, чтобы помочь любому местному жителю избежать проблем со здоровьем, Квелч никак не пытался объяснить происшествие. Я постарался намеками дать ему понять, что остаюсь толерантным светским человеком, а Эсме вообще мало что знает об окружающем мире.)

— Карнак идеально подходит для великого города, вам так не кажется? К востоку от нас тянется прекрасная равнина, и зелень простирается до самого подножия холмов! На западе открывается замечательный вид на другую равнину. А между востоком и западом — наш извилистый Нил!

Мы с Эсме уже арендовали коляску, чтобы осмотреть окрестности. Мы прокатились вдоль роскошных полей, мимо пальмовых рощ, через холмы, которые медленно поднимались на юге, внезапно возносясь ввысь. Они устремляли острые вершины к Красной Горе — огромному фантастическому склону, рассеченному белой тропой, которая тянулась с гребня, словно старая зарубцевавшаяся рана.

— Эта гора — призрак величия Фив, — объявил Квелч, приблизившись к нам, — память о земных богах, грозовая туча, нежданно возникающая посреди ясного открытого неба! Она может нависнуть близко, мрачная, коричнево-красная, горячая, сухая, непроницаемая, неподвижная, — или оказаться далеко, поблескивающая розовая громада в синей тени раннего утра, — неважно! Она всегда огромна, мои дорогие друзья, она укрывает своей тенью весь мир и всех людей!

С тех пор как мы высадились на берег, размышления профессора стали подчеркнуто лиричными. Он не избегает меня и Эсме — напротив, то и дело разыскивает нас, как будто хочет стереть все неприятные воспоминания и изменить наше мнение. Профессор ведет себя учтиво и даже заботливо.

— Ни один Птолемей, ни один римлянин, ни один француз никогда не построил такого великолепного и практичного здания, как этот отель, — продолжает Квелч, а я начинаю подумывать о том, как бы от него сбежать. — Месье Пьер Лоти в злом и декадентском воплощении англофобии, которое он назвал «Смерть Филе»[478], отрицательно отзывается об этом отеле. Но разве вы не замечаете, как он прекрасен? Он решительно затмевает все современное поселение. Как полагаете, это уже достаточно ценное свойство? Я сказал то же самое в своей книге. И был польщен тем, что Томас Кук лично написал мне письмо и до войны мне предоставили кредит в баре и ресторане. Война принесла упадок нравов. Какая сила привела нас к такому ужасному самоуничтожению?

Я признаюсь, что этот вопрос задаю очень часто. Я говорю, что надеюсь ответить на него в одном из сценариев, который собираюсь написать для нашей новой компании. Действие «Безумия» развернется во французском саду, куда вторглись солдаты всех стран. Квелч думает, что сэр Рэнальф Ститон уцепится за идею, «особенно если добавить туда предмет любви героя; например, молодую леди, которую насилуют боши».

Я считал, что мой фильм будет выше примитивного национализма, и чувствовал, что сэр Рэнальф оценит универсализм моей идеи. Он, в конце концов, занимался созданием международных картин. Сэр Рэнальф подтвердил это, когда приехал поездом из Каира, в сопровождении трех слуг и большого количества багажа. Он занял почти половину этажа в «Зимнем дворце». Некоторые комнаты предназначались для нашего кинопроизводства, но у меня сложилось впечатление, что слугам пришлось сильно потесниться.

На самом деле большинство из нас в отеле не жили: мы оставались в своих каютах на пришвартованном корабле, а в «Зимнем дворце» только обедали. На имя компании был открыт скромный банковский счет, а наличные на карманные расходы мы получали в конвертах, но вряд ли кому-то требовались деньги на строчные траты — разве что на сувениры. Почти все гонорары поступали на счета, открытые сэром Рэнальфом на наши имена в Объединенном египетском банке.

— Когда зеленую поляну укроют майские цветы и белый май придет с теплом, я буду вспоминать, что здесь бродила ты, и стебельки травы напомнят мне о том, — процитировал Квелч нашего любимого Уэлдрейка, «Любовь в долине».

Сделав романтичный, хотя и несколько шаблонный жест, он встал, чтобы поприветствовать миссис Корнелиус, которая шагала к нам через сад в сопровождении четырех маленьких мальчиков, несших на головах большие свертки — очевидно, ее покупки.

— О боже, миссис Корнелиус! У вас что, особые доходы? Откуда же вы взяли наличные? Или все в кредит?

— Не-а, кредит не для меня, перфессор! — Она беззлобно рассмеялась. — Это не шибко отлитшается от Петтикоут-лейн[479]. А вы слыхали про бартер? Я получила тшортову уйму всего за шелковую юбку, которая на размер меньше, тшем надо, и за шляпу, которая мне велика. Какая-нибудь местная дамотшка наверняка уже хвалится на весь гарем! — И, подмигнув нам, она доброжелательно дала мальчикам инструкции на примитивном арабском.

Квелч, по крайней мере, притворился, что ее рассказ его позабавил. Я понял, что он казался наиболее спокойным именно тогда, когда по-настоящему волновался.

— Fas est etab hoste doceri[480], как говорит Овидий. Надо посмотреть, есть ли у меня в платяном шкафу ненужные вещи. Возможно, одного из местных шейхов заинтересует пара превосходных галош?

Я в те дни не понимал слова «галоши», и мой вопрос вызвал у профессора прилив раздражения. Настроение Квелча внезапно переменилось.

— По правде говоря, — продолжил он, — я думаю, что это немного низко для белых — заключать подобные сделки с местными.

Я сказал, что не вижу в этом вреда.

— Ну, возможно, только для британцев. Для иностранцев, в конце концов… Русские. — Его улыбка, казалось, вот-вот втянется в череп. — Как бы нейтральные… Не в обиду будет сказано. Единственные англичане, которые так поступают в Каире, — это алкоголики, старые шлюхи и дезертиры. И, конечно, — он понизил голос, — туристы-нувориши.