Повести и рассказы - Андрей Сергеевич Некрасов

начиналась, и кто думать умел, тот понимал, что в этой войне такой вот баркас дороже линкора.

Ну и взяли. Механик у нас нашелся, я за шкипера. Вытянулись из Кутума, запустили мотор, пошли. Идем, и сердце радуется: свой моторный флот завели! Держись, Тит Титыч, теперь нас голыми руками не возьмешь.

Пришли на тонь. Ребята глазам не верят, руками борта щупают. Девчата сшили красный флаг, палубу надраили с песком. В кубрике, в трюме, в машине как языками вылизали.

А мне не терпится ловить. Набрали волокушу на корму, дали ход, посыпали сеть… Бывало, веслами-то помахаешь, а тут не успели оглянуться — урез на берегу. А балбера лежит на воде, как по циркулю положена. Душа радуется.

Ну потом взялись разом, притонили. И в первую же тонь нам счастье: взяли икряную белугу пудов на сорок.

Кое-как завалили ее на байду, залили водой, старой сетью опутали — и в город, на рыбозавод. Живьем. Как раз той белуги хватило нам купить лесину на мачту и холст на паруса.

Достали шаровой краски. Борта отожгли, пропемзовали, покрыли в три слоя, — блестит наш баркас, как серебряный. Отойдешь посмотришь — ну, куда там, нет корабля красивее «Комсомольца» на всем Каспии.

И совсем по-другому пошли у нас дела: под катер взяли ссуду в банке, купили новый невод. И в народе совсем другой пошел разговор. То «ха-ха» да «хи-хи», «цыганский табор», а тут ничего не скажешь — хозяева.

На нас глядя, еще сбился в районе один колхоз — «Заветы Ильича», а там и еще… Пошло дело. Поверил и старый рыбак в колхозы, не идет на поклон к кулаку. У тит титычей закачалась земля под ногами, и сами они начали понимать, что наша берет. Но кулак-то, он — как кабан.

Вам не приходилось на кабана здесь охотиться? Ведь он, кабан-то, какой — свалишь его, думаешь, все, готов, а он, гляди, вскочил да клыком.

Вот так и кулак — понять-то понял, а клыки наготове держал.

Свои люди были кое-где и у них. Пробрались в колхозы, и пошла у нас тайная война. В то лето частенько приходилось слышать: там арканы подрезали, там колхозный невод сгноили, там соль посадили на мель, а пока снимали — зеленая муха весь улов погубила.

Ну, да мы-то не боялись. У нас в «Маяке» все свои, комсомольцы, все друг друга не первый год знаем и все ребята такие, что тронь — горло перервут.

К осени встали мы крепко, так крепко, что старые рыбаки и те нас признали — по имени-отчеству стали величать. Вот тогда и я стал Командировичем. Я татарин, по паспорту Искандер Кемлетдинович. Имя-то еще с мальчишек переделали, а отчество до той поры никто и не вспоминал.

Вот однажды пошли мы в город вдвоем с мотористом. Привели две прорези с рыбой, сдали на завод и встали в Кутуме. А дело осеннее — того и гляди, сало по реке пойдет. Я моториста оставил, а сам пошел на Большие Исады, на базар. Купил фонарь «летучая мышь», шесть пешней да три топора для подледного лова. Зашел в кузню к другу, пешни заправил, топоры наточил и домой собрался. Тут догоняет меня один рыбак из Красного Яра.

— Стой, — говорит, — Александр Командирович, ты домой порожнем?

— Порожнем, — говорю.

— Не прихватишь керосин к нам в кооперацию?

— Много ли?

— Шесть тонн.

А я такой: просит человек помочь — надо помочь.

— Давай, — говорю, — грузи.

Погрузили. Крепкие бочки в трюм, две худые — на палубу, на нос. Принайтовили их покрепче стальным концом и пошли. Этот друг тоже с нами. В Красный Яр пришли к ночи, встали у рыбной пристани. Тот рыбак ушел.

— Сейчас, — говорит, — пришлю людей керосин выгружать.

Час прошел, другой. А темь страшная — ни звезд, ни луны, и холодно, как зимой.

Наскучило мне такое дело. Я говорю мотористу:

— Сходи-ка, поторопи там.

И только ушел моторист — слышу, кто-то гукает:

— Хаметов, это ты, никак?

— Ну я, — говорю.

— Иди-ка, слушай, сюда, подмогни малость?

Как тут не пойти? Вылез на пристань, пошел. Иду аккуратно, а то оступишься, ногу сломаешь.

А тот опять:

— Идешь, что ли?

— Да иду.

Тут что-то мне показалось. Обернулся, гляжу: там, где «Комсомолец», вроде огонек. Я назад, бегом. Зацепился за трос, упал, вскочил, подбегаю — носовая палуба вся в огне. Из худой бочки бьет керосин фонтаном и горит на лету. Того гляди, и пристань займется. Подожгли, дьяволы.

«Э, — думаю, — баркас теперь все равно пропал, пристань нужно спасать».

Прыгнул на корму, отдал кормовой, а до носового не доберешься — огонь. Топор бы… Тут вспомнил: у меня их три штуки в рубке лежат. Схватил, примерился, как шагнуть, как ударить, шапкой закрыл лицо — и прямо в огонь. Волосы, слышу, затрещали на голове. Ну, пускай. Рубанул с плеча, отступил, огляделся. Вижу, попал как надо, обрубил конец, и уже чуть-чуть отвалило баркас течением. Бушлат на мне тлеет — левая пола и рукав. Шапкой притушил огонь, схватил багор и отпихнулся подальше от пристани.

Тут опять осмотрелся: огонь по палубе ползет все шире, подбирается к рубке. Доберется до трюма — тогда конец, рванет.

Нужно бы бочки эти сбросить. Топор не возьмет — трос-то стальной, сам вязал… И такая досада, такая злоба меня взяла. «Ну, — думаю, — останусь живой — посчитаемся».

А огонь наступает. Тут не баркас спасать, тут самому спасаться впору. «Ну, — думаю, — однако, воевать так воевать». Обвязал конец вокруг пояса, схватил топор, конец закрепил на кнехт, а сам за борт. Вода как лед, но я сначала и не заметил. Повис за бортом, только грудь чуть-чуть над водой, — и давай борт рубить у самой воды. Зло рубил, так рубил, будто это самый враг и есть. А борт крепкий, дубовый, да спасибо острый топор. И рубить неудобно — руки сводит от холода, а рублю — не сдаюсь. И успел все-таки — прорубил в борту окошко. Слышу, вода побежала, сперва тихонько, потом ходом пошла. И вижу, садится уже «Комсомолец». Ну, я конец над головой обрубил, топор с размаху всадил в борт — не пропадать же топору — и поплыл к берегу.

Отплыл сажень пять — обернулся. Нет «Комсомольца». Только будто костер на