Надсада - Николай Зарубин

— Но вы ведь только что сказали об острове, на который можно попасть только по одной-единственной тропе, и знает ее только ваш дядюшка?

— Тропа — это чисто условное понятие, можно ведь и на вертолете.

— По тропе-то романтичнее… — мечтательно, чуть слышно, произнесла молодая женщина.

«Что это я распустил хвост перед тобой?» — подумал вдруг Белов неприязненно. Вслух сказал твердо:

— Сибирь сегодня приспосабливают под себя все кому не лень. Не успеешь ты, твое место займут другие.

— И вы… успеваете?

— Владимир Степанович, Милочка, а не пойти ли вам потанцевать? — вклинилась в их, приобретающую нежеланную остроту, беседу Леокадия Петровна. — Вам, молодым, надо успевать жить — это вот, по-моему, главное.

«А ведь она права, со мной, кроме как о тайге, и поговорить-то не о чем, этим я для них и интересен. Вот бы где Витька Курицин развернулся в словоблудии…» — с неприязнью вспомнил о приятеле, впервые позавидовав его воспитанию.

Мысль эта мелькнула в голове и тут же угасла, так как в глазах Людмилы он прочел желание быть с ним, и Белов поспешно поднялся, наклонил голову, приглашая женщину на танец.

Музыка в ресторане гремела непрерывно. Кто-то из подгулявших посетителей подходил к оркестрантам, заказывал свое, потом кривлялся в центре зала между столами, и никому ни до кого не было дела, лишь официанты зорко посматривали, следя за тем, чтобы кто-нибудь не ушел, не расплатившись.

Ресторанный чад, где смешались все возможные здесь звуки, какие только способны произвести музыка, голоса людей, шум от передвигаемых стульев, звон бокалов, как нельзя лучше способствовал сближению, когда можно ни на кого не обращать внимания, а принадлежать исключительно друг другу. И среди этой шевелящейся круговерти Владимир Белов с Людмилой Вальц почти стояли на месте: ему был приятен запах ее каштановых волос, которых он касался лицом, ей — его ровное глубокое дыхание, тепло которого она ощущала на своей шее.

Может быть, впервые в жизни она почувствовала надежность мужского плеча, а он также впервые наслаждался близостью этой совершенно не знаемой им женщины, прибывшей и всего-то несколько часов назад из того мира, в котором он никогда не бывал и который был для него чужим.

Им обоим было хорошо и хотелось, чтобы музыка длилась долго. Но музыка кончалась, они еще некоторое время стояли, как бы не в силах оторваться друг от друга, потом она медленно поворачивалась и, опустив голову, шла к столу. Он, чуть поодаль, следовал за ней.

Их растущую взаимную симпатию видела и Леокадия Петровна и ничего не имела против того, чтобы ее Милочка была счастлива с этим сильным мужчиной из глухого Присаянского района, который менялся на ее глазах. Менялся манерами, интересами, речью, однако при этом оставаясь самим собой.

Владимир Белов находился в той мужской поре, когда твердеет походка, уверенно звучит голос, когда человек набирается возрастной спелости и обостряется его порода. А в нем порода видна была за версту, причем порода, унаследованная от пращуров-староверов, сознательно и покорно принявших гонения церкви и властей, не отступивших ни перед какими, посланными им Создателем, лишениями. Такой если полюбит, так полюбит со всей страстью души и положит на алтарь своей любви саму жизнь. Так ей по крайней мере думалось, казалось или хотелось, чтобы думалось и казалось.

Леокадию Петровну мало заботила его материальная обеспеченность, потому что Милочка сама стояла на своих ногах, зарабатывая концертами в основном в зарубежных поездках. Правда, не настолько, чтобы купить матери квартиру, хотя, наверное, могла бы, но Леокадия Петровна не позволила бы, иначе какая же она мать, если не даст возможность дочери окончательно утвердиться в жизни. Материальная сторона взаимоотношений дочери и Белова ее мало интересовала еще и потому, что она всю свою сознательную жизнь дорожила собственной независимостью, чего желала и единственному дорогому ей человеку.

— Зависеть от мужчины, это не про Вальцев, — говорила она иной раз Людмиле. — Зависеть — значит потерять себя, свое призвание, талант, даже честь. Под честью в данном случае я подразумеваю униженность женщины, которая не может и шагу ступить без дозволения на то мужчины. Даже понравившуюся ей вещь купить не может без оглядки на карман и на согласие на то мужчины. Пусть другие живут так-то. Пусть носят подаренные им дорогие украшения, ездят на дорогих авто, живут в комфортабельных домах с бассейнами и прочими приятностями, а мы будем са-мо-дос-та-точ-ны-ми, — подчеркивала намеренно.

— Ну а ты, мама, считаешь ли себя счастливой? — как-то спросила дочь.

— Сказать, что совсем счастливой, — не могу. Полюбила твоего отца, а он нас оставил. Не смогла реализоваться в педагогической работе — тут я могла бы сделать гораздо больше. Но это все пустяки по сравнению с тем, что у меня есть ты. И я счастлива твоими успехами.

Помолчала, раздумывая, закончила не совсем уверенно:

— Наверное, все-таки я — счастливая. Впрочем, какое это имеет значение, если я собственной жизнью удовлетворена вполне.

— Ну и хорошо, — прижалась к ней дочь. — Поживем пока поврозь, а там и сойдемся, чтобы жить под одной крышей.

— Как уж там будет — не знаю, но я тебе, доченька, желаю одного — самодостаточности, какая неотделима от материальной независимости. Только при таком условии мужчину можно полюбить сердцем, без примеси корысти, — что уж греха таить, очень часто корысть заменяет нам, женщинам, подлинное чувство. Даже в какой-нибудь малости — в пустячном подарке, например. Что до дорогих подарков, то без тайного или явного намерения купить женскую любовь, как какую-нибудь вещь, здесь не обходится. Но ты у меня умница и все понимаешь. Я за твое будущее спокойна.

Та брошь, на которую обратил внимание Белов, действительно была фамильной, передаваемой из поколения в поколение по женской линии по крайней мере полтора столетия. Вальцы по женской же линии происходили из древнего польского рода баронов, потому, наверное, Людмила любила бывать в католической Польше с органными концертами, где ее принимали за свою и где у нее в среде музыкантов было много друзей. В одной такой поездке она познакомилась с молодым органистом костела в Варшаве по имени Тадеуш, с тех пор поездки в Польшу приобрели для нее свой особый смысл. Молодые люди сошлись быстро, выезжая в загородный дом Тадеуша, где жили его родители и где Людмилу принимали с особой теплотой.

Однако о том, чтобы образовать семью, между ними и речи не было: Тадеуш был предан музыке, она думала о карьере органистки. Семья бы привязала, заставила от многого отказаться, а это не входило в планы Людмилы Вальц, не забывающей ни на минуту наставлений матери, философия которой прочно вошла в ее кровь.

Так и ездила. Иногда, примерно раз в год, наезжал в Петербург и Тадеуш. Людмила познакомила его со своими друзьями, польский музыкант дичился тамошнего бомонда, стремясь к уединению с любимой женщиной. Ее же отстраненность Тадеуша от всего, чем Людмила жила, не устраивала. И приездами Тадеуша она начинала тяготиться, успокаиваясь только тогда, когда он улетал на свою родину.