Надсада - Николай Зарубин

В полном составе — это Виктор Николаевич правильно заметил, что может подтвердить и Белов. В день выборов, часов эдак в десять, ехал он к матери, чтобы отвезти и ее на участок. Вывернув из своего переулка, вдруг увидел некую бредущую по улице толпу. Даже не толпу и не людей, а некий сброд — оборванный, грязный, с отрешенными от всего глазами, с открытыми, хватающими воздух, красными ртами. И кого здесь только не было: кривые, косые, колченогие, безногие, безрукие, передвигающиеся самостоятельно и с чьей-то помощью, еще не старые по возрасту и такие, кому вот-вот отправляться в путь последний, завершающий сегодняшний, земной, в котором уже не было ничего, кроме стакана водки, куска хлеба да нагретого местечка где-нибудь в уголке канализационного коллектора.

Белову, конечно, приходилось сталкиваться с разного рода человеческим сбродом, но чтобы в таком количестве — подобного видеть не приходилось. Перед глазами Владимира Степановича брела та часть России, что выброшена была за борт в самые первые годы перестройки, когда человек еще не понимал, что происходит вокруг, а уже вовсю банкротились предприятия и людей буквально в шею выталкивали на улицу. Когда одни пытались приспособиться и найти для себя какое-то иное занятие, другие отдались течению времени и чего-то выжидали, третьи замкнулись в себе и старались не показываться на людях, четвертые потянулись к бутылке горькой.

Толпа оборванцев брела не бесцельно, а на избирательный участок, направленная рукой местных организаторов кампании того самого Васьки Косого, о котором мы упоминали ранее. Только это был уже не Васька Косой, а Косых Василий Александрович, выставивший свою кандидатуру от некой партии, которая, конечно же, стояла на самых наипатриотических позициях, всецело была за народ и в чем не может быть никаких сомнений. Кто выдвинул кандидатуру Василия, кто организовывал, направлял, финансировал кампанию, говорить, наверное, так же излишне. Да это и не суть важно: в подобном государственном раздрае в разные структуры и на разные посты выдвигались все, кому было не лень, недаром один из руководителей центрального телевидения однажды заявил на всю страну, что если бы, дескать, телевизионщики захотели, то в течение полугода смогли бы провести в президенты кандидатуру Анкла Бэнса.

Бомжи, наркоманы, алкоголики, одинокие старики и прочий брошенный властью люд был одной из составляющих стратегии той кампании, который был просчитан до единой души — по улицам, переулкам, по вовсе позабытым-позаброшенным закуткам. Кампании, обкатанной и опробованной по российским глубинкам многожды и неизменно дающей требуемые результаты.

Избирательные участки принимали всех: опохмеленных и неопохмеленных, босых и обутых в какие-нибудь засаленные комнатные тапочки, полураздетых и кое-как прикрывших тело какой-никакой обдергайкой, о которую вытирают ноги, сквернословивших и ведущих себя тише тихого, горланивших песни и просто отмалчивающихся.

Здесь, на избирательных участках то есть, утверждались главные принципы современной демократии, где бомжи, наркоманы, алкоголики вдруг оказывались самой активной частью так называемого электората, голосовавшего за не пришедшую на избирательные участки интеллигенцию, за прочий отсидевшийся по своим домам и квартирам народ. Ведь арифметика здесь простая: не явился ты, то за себя, а заодно уж и за тебя проголосовал тот, кто явился. В данном случае явился бомж, наркоман, алкоголик — ему, получается, ты и доверил свой голос. Он — и главный избиратель, определяющий судьбу всего населения конкретного региона.

— Сволочизм человеческий во время предвыборной компании проявляется во всей наготе и полноте, — между тем продолжал Виктор Николаевич. — И не выиграть бы мне эту кампанию, если бы не встречался с населением, не говорил с народом откровенно, не кривлялся и не паясничал, не обещал золотые горы. Но главное — это мои многочисленные встречи в советах ветеранов. Встречаясь с людьми, я видел, понимал: призови сейчас людей встать под знамена России и пойти против какого-нибудь явного ворога, и — не пойдут, а расползутся по норам, норкам, норушкам, дабы отсидеться, переждать еще одну напасть. Наш человек, Степаныч, ведь только и делает, что пережидает то одну, то другую, то третью напасть. Он не живет, а выживает, пе-ре-жи-да-я. Жить-то ему не дают. Разные реформаторы не дают. Все одно, под каким флагом или соусом. Утрачено, то есть, доверие к власти. И сегодня, как мне представляется, самая важная, самая главная, самая наипервейшая задача власти на всех ее уровнях — задача возврата доверия к себе, то есть, к власти.

— Тебе-то какая в том печаль? Вот попривыкнешь к своему нынешнему положению хозяина района и станешь таким же. Все делается ради денег, и к власти люди рвутся ради денег. Я в том не сомневаюсь, а сейчас в тебе говорит ущемленное самолюбие, ведь на чуть-чуть, на самую малось ты опередил Ваську Косого. А кто ты по своему интеллекту и кто — Васька? Вот и краснобайствуешь.

— Не стану спорить. Но мое от меня не уйдет, и свою империю я на этой земле создам. Вот только в деньгах ли дело? На постоянное жительство в Иркутск я никогда не вернусь, потому что там для меня места нет и не было никогда. Зато в Присаянском я многого могу достичь и стать первым человеком не только по своей должности, тем более что сейчас в моих руках все приводные ремни. Есть знания, опыт, образование. Так почему бы не попытаться сделать край Присаянский и богаче, и краше, и приспособленнее для проживания? А, Степаныч?

Курицин говорил, Белов его слушал. Слушал с плохо скрытым недоверием, потому что Курицин, как ему казалось, только пытается убедить Белова в том, чего не было и нет в самой природе Виктора Николаевича. В то же время он был готов к подобному монологу, потому что и сам был близок к тому, чтобы от чего-то отказаться и, наоборот, — впустить в свою жизнь что-то такое, чего еще недавно сторонился.

«Остапа Бендера несло…» — подумал он, вдруг вспомнив читанный некогда роман Ильфа и Петрова.

— Ты слышишь меня, Степаныч? — напомнил о себе приятель.

— Слышу, дорогой. Слышу и думаю о своем. И хочу сказать вот что: лично я бы хоть сегодня сбежал отсюда куда подальше. Сломя голову сбежал.

— Не понимаю?.. — в глазах Курицина отразилось недоверие. — Не понимаю. Ты же здесь как рыба в воде. Здесь та стихия, в которой ты безошибочно ориентируешься, тебе открыты все двери — власти, бизнеса, человеческих взаимоотношений. И — бежать… Куда? Зачем?

Он замолчал.

Молчал, опустив голову, и Белов.

— Ну ладно, не хочешь говорить — не говори, — сказал через некоторое время Курицин. — Однако ничего подобного я ранее от тебя не слышал.

— Да что там перетирать одно и то же! — с гримасой ненависти на небритом лице неожиданно почти выкрикнул Белов. — Здесь действительно моя стихия, но стихия давно пройденная, как бывает сотни раз пройдена старая таежная тропа. Человеческие взаимоотношения меня интересуют и того меньше, потому что я — вышел из местного люда, и мне он не интересен. Не интересен, потому что слишком прост, наивен, не способен устроить собственную жизнь. Только бизнес меня здесь удерживает и я буду делать деньги всеми доступными мне способами — в силу своих талантов и не вступая в конфликт с законом, а тех, кто попытается мне в этом помешать, буду рвать на куски.