«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма - Винсент Ван Гог

поступил правильно, и ради подобного я готов стерпеть три бочки слов в свой адрес.

Я и сам не принадлежу к числу тех идеальных людей, которые не ошибаются в выборе фраз, и не претендую на совершенство.

И потому я хотел бы обратить внимание на то, что мои отношения в любом случае вызывают у папы ГОРАЗДО БОЛЬШИЙ протест, чем твои, и, несмотря на это, прошедшей зимой ему в голову пришла примерно такая мысль: «Это скверная женщина, но она не должна мерзнуть». И в твоем случае, возможно, произойдет то же самое: «Эта бедная католичка все же не должна быть одинокой», или что-то вроде того. Так что не тревожься, сохраняй бодрость духа и успокой их.

До свидания, старина, мысленно жму руку.

Твой Винсент

354 (R37). Антону ван Раппарду. Гаага, пятница, 15 июня 1883, или около этой даты

Дружище Раппард,

как раз писал Вам письмо, когда почтальон принес долгожданную весточку от Вас. Рад, что работа над Вашим рисунком продвигается, я, кстати, не сомневался в успехе, потому что Вы отважно принялись за дело.

Итак, я начну с того, что признаю Ваши слова об английских рисовальщиках совершенно справедливыми и правильными. Я увидел это в Вашей работе – все как Вы говорили. И наши мнения в этом теперь совпадают.

В особенности я согласен с Вами насчет смелого контура.

Возьмем, к примеру, офорт Милле «Землекопы», любую гравюру Альбрехта Дюрера и в первую очередь большую гравюру на дереве Милле «Пастушка», сделанную им самим, и тогда становится ясно, что именно можно выразить подобным контуром.

В эту минуту мы испытываем чувство, которое Вы определили так: «Если бы я всегда шел своим путем, мне постоянно хотелось бы делать вот так». Отлично сказано, старина, как подобает мужчине.

Другой пример особенно смелого и энергичного рисунка – это, по-моему, картины Лейса, в частности декоративная серия для его столовой: «Прогулка по снегу», «Конькобежцы», «Прием», «Стол» и «Служанка». То же самое можно увидеть у де Гру и Домье.

Даже Израэльс, а время от времени – также Мауве и Марис не могут сдержаться и делают энергичный контур, но не так, как Лейс и Херкомер.

Однако, судя по их речам, они знать не хотят о контуре и в основном рассуждают о тоне и цвете. Тем не менее в нескольких рисунках углем Израэльс использует линии, напоминающие о Милле. Я, со своей стороны, откровенно заявляю: при всей своей любви и уважении к вышеназванным мастерам сожалею о том, что они – особенно Мауве и Марис – в разговорах с другими художниками уделяют недостаточно внимания результатам, которых можно добиться с помощью контура, и советуют рисовать осторожно и мягко.

Итак, в наши дни всеобщий интерес прикован к акварели, которая считается самым ярким выразительным средством, при этом графике, на мой взгляд, уделяется настолько мало внимания, что у некоторых она даже вызывает антипатию. В акварели, так сказать, отсутствует черный цвет, и это дает людям основание рассуждать о «тех черных вещах». Однако я не вижу необходимости посвящать этой теме целое письмо.

Спешу сообщить, что у меня на мольберте сейчас четыре рисунка: «Резчики торфа», «Песчаный карьер», «Свалка» и «Погрузка угля».

Сцену на свалке я зарисовал целых два раза: первый вариант стал слишком темным, чтобы над ним можно было работать и дальше.

При работе над «Свалкой» я почти не прибегал к скипидару и типографской краске и пока что использовал только уголь, литографский карандаш и автографические чернила. Кроме того, я воспользовался ими[167] в первом, слишком темном варианте, и результат превзошел все ожидания. Рисунок вышел черным, но в него вернулась некая свежесть, и теперь есть шанс возобновить работу над ним, хотя до нанесения типографской краски это не представлялось мне возможным.

Вернувшись от Вас, я начал усердно трудиться: ранее я часто выполнял этюды и не занимался композициями, поэтому, взявшись за последние, погрузился в это дело с головой. Не раз случалось так, что я приступал к работе в 4 утра. Ужасно хочется, чтобы Вы на них посмотрели, так как я не могу разобраться в том, что имел в виду ван дер Вееле – единственный человек, видевший их.

Ван дер Вееле отнесся к ним довольно благосклонно, но по поводу «Песчаного карьера» заметил, что на рисунке слишком много фигур и композиция получилась усложненной. Он сказал: «Послушайте, нарисуйте, к примеру, одного этого паренька с тачкой, на дамбе, на фоне вечернего ясного неба. Тогда получится прекрасная вещь, а сейчас она перегружена».

Тогда я показал ему рисунок Колдекотта «Брайтонская дорога» и спросил: «Вы действительно полагаете, что вводить много фигур в композицию, усложняя ее, совершенно недопустимо? Не принимая во внимание мой рисунок, просто скажите, что думаете об этой вещи?» – «Что ж, – ответил ван дер Вееле, – она мне тоже не по душе, но, – добавил он, – это мое личное мнение, и я могу говорить только за себя. Но это не то, что мне нравится, и не то, на что я хотел бы смотреть». Что ж, это рассуждение показалось мне относительно здравым, однако, как понимаете, ван дер Вееле не продемонстрировал особой осведомленности в том вопросе, который меня очень интересовал. Однако в целом он достойный человек, мы совершили несколько приятных прогулок, и он показал мне чертовски красивые вещи.

Песчаный карьер попался мне на глаза во время одной такой прогулки, но в тот раз ван дер Вееле почти не обратил на него внимания, и на следующий день я отправился туда один. Я нарисовал карьер со столькими фигурами потому, что там порой и вправду трудится много народу, например когда зимой и осенью городские власти предоставляют работу тем, кто ее не имеет. И в такие времена там удивительно приятно находиться.

За последнее время у меня было несколько отличных моделей: великолепный косарь – замечательный деревенский мальчишка, чем-то похожий на фигуры Милле, – а также мужчина с тачкой. Голову его, как Вы, вероятно, помните, я уже рисовал, но тогда он был в выходном костюме и с парадной повязкой на слепом глазу.

Теперь же он предстает в своей обычной одежде, и сложно поверить в то, что для этих двух рисунков позировал один и тот же человек.

Размер этих четырех больших рисунков – 1 метр на 50 сантиметров.

Я доволен, что использовал коричневое паспарту с очень глубоким черным внутренним ободком. Благодаря этому многие оттенки черного кажутся серыми, тогда как на белом паспарту они казались бы слишком черными, и в целом рисунок производит впечатление более светлого.

Черт возьми! Как бы мне хотелось, чтобы Вы наконец их увидели! Не потому, что я нахожу их удачными: мне хотелось бы узнать, чтó Вы думаете о них, так как я сам пока не вполне доволен ими. На мой взгляд, это еще не совсем рисунки фигур, хотя в общем они являются таковыми, но мне хотелось бы изобразить действия и структуру еще более угловато и грубо.

Вы пишете о своем ощущении, словно Вы наконец идете по прямой дороге, а не окольными путями и тропами, и я рад за Вас. Я сам испытываю схожее чувство, потому что на протяжении всего прошедшего года еще усерднее, чем раньше, работал над изображением фигуры.

Если Вы верите в то, что у меня есть глаза и я способен видеть, то будьте уверены, что в Ваших фигурах есть определенное настроение; Вы делаете все здраво и отважно, не сомневайтесь в себе, если речь идет об этом: именно когда мы отбрасываем все сомнения, то способны проявлять решительность в работе.

Считаю, что Ваши этюды голов слепцов великолепны.

Хочу еще рассказать о карандашах фирмы «Фабер», которые я недавно нашел. Вот толщина поперечного сечения [см. иллюстрацию].

Они мягкие и лучше по качеству, чем плотницкие карандаши, у них великолепный черный цвет, и их удобно использовать для больших этюдов.

Я нарисовал ими швею на серой бумаге sans fin – эффект такой же, как от литографского карандаша. Карандаши изготовлены из мягкой древесины, покрашенной в зеленый цвет, стоят 20 центов за штуку.

Пока не забыл: хотел попросить Вас одолжить мне свои выпуски «Harper’s magazine» – я хочу прочитать статьи о Нидерландах, иллюстрированные Боутоном и Эбби. Я пошлю Вам бандероль с отдельными старыми номерами, которые имеются у меня, где есть иллюстрации Ховарда Пила и т. д., чтобы Вы посмотрели их на досуге. Кроме того, я приложу к ним