Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

– ?..

– Наркотические флэшбеки – вещь, мягко говоря, неприятная, «эхо-психоз» ещё называется. Люди постарше легко инфаркт словить могут. Но самое противное, что это вещь совершенно непредсказуемая – неизвестно, когда накроет.

– О чём ты? – спросил Дада с опущенным взглядом и пылающим лицом.

– О морфине, который ты украл у матери, когда сбежал.

И тогда Дада разрыдался.

Наблюдать за моделями своего будущего шедевра мистер Хинч мог, в общем-то, практически не выходя из дома: в любое время года парк бы полон детей.

Сейчас же, с приходом тёплых дней и нарастающего солнечного света, парк кишел ими, словно какой-нибудь природный заповедник или стоянка для всевозможных перелётных птиц – бесчисленных мелких куликов, шилохвостов, крякв, широконосок, ворсовых нырков, чёрных веретенников, маленьких галстучников и кроншнепов, ходулочников, славок, травников и жёлтых трясогузок.

Все они были в великом множестве и разнообразии представлены здесь и сейчас.

Совсем маленькие – в принципе, ещё как яйцо, – огибали мистера Хинча широкой дугой на дребезжащем пластмассовом самокате с двумя колесиками впереди или подковыливали на пока неуверенных ножках и смотрели бессмысленным плавающим круглым глазком. И не сразу топали назад на равнодушные призывы няни.

Но по преимуществу все они играли, резвились, перелетали с места на место, прыгали с веточки на веточку, висели вниз головой, зацепившись коленками за нижние суки, клевали что-то, размахивали бадминтонными ракетками, проскальзывали мимо на роликах или велосипедах, стояли на воротах или вели мяч, проносились на скейтбордах, проезжали в инвалидных креслах или торжественно, как волхвы, восседали на бархатных пони, которых под уздцы, всех сразу, вёл сухопарый взрослый в шляпе с перышком.

Мистер Хинч, чья жизнь принадлежала «La Fleur Mystique», мог уделять наблюдениям за всеми этими чернозобиками и золотыми ржанками лишь два дня в неделю. Но уж тогда он проводил в парке почти весь день.

По солнышку, не слишком рано, в воскресенье и четверг, мистер Хинч, подобрав подходящую, по его разумению, одежду для «весны в парке», выходил в дети и присаживался со своим замечательным блокнотом для рисунков то на одной скамейке, то на другой, прикидываясь тоже птицей – просто, например, королевским пингвином.

Покрутив пышной гривой во все стороны, с удовольствием распознав запахи садовой земли, кофе и шоколада от карусели у центрального входа и тоненький звук недоступного одинокого гиацинта, посаженного слишком потаённо ото всех, он принимался тщательно зарисовывать фигурки детей и их составляющие по одному ему понятной схеме.

Ручки с ямочками у пальцев, и проворные ножки в самых забавных и трогательных положениях: вытянутая ласточкой левая лапка для улучшения эргономичности движения в потоке полёта на самокате «микро-мини», или коленки, сложенные, как берлинское печенье «ушки», если компания заговорщицки садилась прямо на площадку в кружок, или хорошо знакомые Доминику залихватски заплетённые ноги одиночки, сосредоточенно воздвигающего песочную вавилонь на столбике ограды детской площадки (ростом почти вровень с ним, и можно представить, что это друг, главное – старательно не коситься на пренебрегающих сверстников); или неожиданно взрослая для четырёхлетней королевы красоты поза усталой отстранённости в отдалении ото всех, полулёжа на скамейке, взгляд – в двухсотлетних ветвях над нею.

Нашла отражение в схематичных рисунках мистера Хинча и коллекция жестов, указывающих ударением указательного пальчика то вверх, на птицу или облако, то вниз, на какашку или жука. Но и в остальном детский язык знаков был полон непонятных постороннему, чуть ли не диакритических жестов, как непонятен не-франкофону указующий влево аксант эгю (ё) или вправо аксан грав (ё). Наличествовали здесь также и прочные дефисы между подружками не-разлей-вода, и свои сирконфлексы обеими руками, поднятые к глазам (л), из которых в случае недоразумения или обиды капали быстрые тремы (ё).

На тонких страницах цвета экрю появлялись абрис круглой щеки, выступающей из тоже круглой рамы стрижки каре, недоумевающий глаз из-под слишком отросшей чёлки, кривоватые голени в сползших в сборку великоватых колготах из-под складок широкой форменной юбки.

В овальной гигантской песочнице, на корточках, в объёмных курточках, они походили на недавно плотно одна к другой помещённые в песок луковицы гиацинтов, всегда почти целиком сидящие на поверхности.

Понемногу подробно нарисованные детали, фрагменты и фигурки детей заполняли альбом попыток мистера Хинча уловить то, что делало эти существа такими живыми – и такими… детьми.

А главное, как они устроены в смысле каркаса.

Но пока уловить этого он не мог, но продолжал наблюдать: никогда неизвестно, что сдвинет мысль с места. Он надеялся.

Цель создания «самого Детства» в обличье ребёнка, в форме скульптуры, тёплой, мягкой и растущей, как дитя, то есть содержащей в себе всё своё будущее, весь рост, потенциал, и цветение, и увядание, как, собственно, и заключает их в себе каждое зерно или семя, каждый ребёнок, – эта цель требовала от бездетного мистера Хинча познаний, которыми он не обладал.

Положим, его художественный, изобразительный вокабуляр, тысячи изображений детей и детства в истории мирового искусства, он, разумеется, освежил. И продолжал педантично разыскивать и складировать их в виртуальную папку «Мои Дети», а наиболее «своих» распечатывать в папку бумажную, формата A4.

Он по новой проштудировал своего божественного да Винчи, на этот раз – все доступные из 18 листов «Анатомической рукописи», но никак эти печальные трупы взрослых мужчин (преимущественно казнённых бандитов), которых несколько столетий назад препарировал и мастерски, дотошно, с вмонтированным прямиком ему в глаз компьютерным томографом, развоплотил Леонардо, не были связаны и не могли уже быть связанными с сегодняшним, всегда только сегодняшним днём бытия ребёнка.

Нет, разумеется, гений да Винчи, подробно запечатлевший плод во чреве матери, вскрыл главное в Детстве: эмбрион в позе эмбриона – перепуганная одинокая фасолина.

Да Винчи анатомировал плодный мешок по форме сердца: внезародышевые органы и зародышевые оболочки, четырёхслойная плацента откинуты в сторону – сердце открыто. Лицо, спрятанное в подтянутые к подбородку коленки. Примерно, послушно положенные на колени ладошки: зависимость от каждого, кто чуть больше фасолины.

Это и есть детство.

И этот младенец да Винчи – словно удостоверение возможности безопасного счастья только в до-бытии, в состоянии плода.

Всё же гениальный этот псалом… Как же там…

Мистер Хинч не получил от родителей никакой прививки религиозности (англиканин и католичка, но оба номинальные), и потому воспринимал Христа как чудесную идею Бога-Ребёнка, а Библию – как замечательную идею моральных предписаний в форме мифов и притч. Некоторые места в Евангелии он просто обожал как высокую поэзию в формате 3D.