Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

– Прекрасно, просто изумительно. Знаешь, искусство ведь – это расширение жизни зрителя или читателя известным только данному автору способом.

– Зачем ты отстегнул тому парню в метро двадцатку? Его красавица понравилась?

– А, тому?

Они остановились у маленькой акварели Форена, на которой зрелая проститутка в прозрачном пеньюаре, не достающем до голубых чулок чуть выше колен, деловито открывала ключом дверь в свой рабочий кабинет и подсвечивала замок огоньком свечи. Она спокойна: её время оплатили на всю ночь вперёд. Клиент, пузатый переспелый буржуа в цилиндре, добротном чёрном пальто и щегольских, в мелкую клеточку брюках, внизу взял с собой две бутылки красненького. Его тупой осоловелый взгляд даёт понять, что в заведение он приехал из ресторана или, во всяком случае, оттуда, где выпитого вина не считают. Без похмелья нет веселья. На фоне его полного зимнего облачения её полуобнажённость гротескна и зябка.

– Ты видела, у него в горле трахеостома торчала? Вот сколько ему осталось? Не думаю, что слишком много.

– Не видела.

– Я тут недавно работал в студии, ждал тебя, и как-то так мне в кайф было, знаешь. Рисуночки рисую, ещё и денег за них дадут, приедет подруга, и мы пойдём ужинать, и чем больше я перечислял ингредиенты этого словленного кайфа, тем сильнее он был. Понимаешь?

– И?

– И вдруг совершенно неожиданно в голове моей появилась и всё испортила мысль: а у кого-то прямо сейчас, в этот самый момент, жизнь рушится. Как, например, у моей младшей дочери… или у старшего сына.

– В смысле из-за любви?

– Ну да. Из-за молодости. Страсть, одиночество, страх, неуверенность. Ни в чём. Жить не хочется. Бр-р-р-р, ужас. Не то что у нас. – Он кивнул на акварель. – Всё схвачено. Ты смотри, Лотрек красит толпу в саду, как будто пруды Моне встали вертикально и пошли, отличный какой. Это они откуда? А-а-а, понятно.

Вот урод.

Трёхлетняя битва Надин за жизнь подходит к концу. Вдвоём с Даниэлем они прошли все положенные стадии – от «отрицания» озвученного врачом диагноза до «принятия» очевидно близкого финала.

В маршрутном листе этого пути, в её больничной карте, станционными смотрителями остановок – МРТ, биопсия, операция, лечение, биохимический анализ крови, химиотерапия, облучение, ожёг, алопеция, остеосцинтиграфия, MTS, кахексия – педантично отмечено: «Надин была здесь».

Даниэль всегда сидел за дверью, стеной или прорезиненной занавеской, на каждой из этих станций, и ждал её.

Больше можно было не путешествовать. В своей маленькой комнате с теперь почти всегда зашторенным окном она лежала, как в большом гробу, и ждала смерти. Вот и она стала фигуркой умолчания под горами одеял, плоской тенью прежнего человека. Прожита жизнь.

И прекрасно она её прожила без огромных потрясений, великих любовей, нечеловеческих страстей. Ровно, прагматично, по мере сил спокойно приняв то, что есть. Не придумывая и не вырывая из лап жизни сюжеты, сочинённые не для неё.

Жалко было только нескольких штук.

Одна из них – сын, у неё на глазах сломавшийся под тяжестью её болезни и грядущего сиротства. Вторая – что некоторые человеческие чувства и ощущения остались для неё только терминами, словами, называющими некое неизвестное ей нечто. И третья… о ней не хотелось думать.

В остальном же, вынесшая слишком много невыносимого за последние три года, в остальном Надин благодарна тому, что было: они никогда не голодали, не мёрзли на улице, их жильё было скромным, но любимым. И ей всегда нравилось, как у неё всё заведено. Как по утрам энергично грохочут её толстые высокие каблуки по паркету, когда она собирается на работу. Как кипит кофеварка и кофе пахнет новым днём. Как взвизгивает маленький сын, когда она тормошит и ласково щекочет его. Как они вместе идут в школу.

Как по субботам она усердно моет полы и протирает оконные стёкла.

Как подросший Даниэль жарит ей кривоватые блинчики на ужин. Ей нравится, как чисто и свежо у них дома перед Рождеством. Нравится вместе наряжать ёлочку и потом по очереди – то он, то она, – искать скромные, но тщательно подобранные, желанные подарки.

Как хорошо, когда к Дада приходят одноклассники, а потом и сокурсники. Ей нравится, перед тем как пойти спать, сделать для готовящихся до утра к экзамену студентов, вповалку валяющихся на полу с планшетами и конспектами у них в гостиной, горячие бутерброды с сыром.

Ей нравится, что ей есть кого любить и кого радовать, есть о ком заботиться и что это просто её ребёнок. Что её любовь естественна и существует сама по себе всегда.

И поэтому сейчас уже почти бестелесная слабость, постоянная тошнота и рвота самой собой, и спутанное, ужасающее её сознание, когда она всё же ещё улавливает краем понимания несущуюся на неё чёрную тучу безумия, – всё это вместе делает смерть не такой уж и нежеланной.

И теперь уже более всего Надин страдает от того, что видит, как страдает Дада.

И однажды вечером, выбравшись из морока видений и снов, она инстинктивно понимает, что его нет, что его нет в квартире, что он ушёл! Дом не дышит и не плачет за стеной её комнаты. Он пуст.

И она плачет, плачет от радости. И от свободы. Плачет от счастья, прижав руки к шрамам, оставшимся от груди. И от боли, которая вынуждает её очень медленно, предельно осторожно выбраться из постели и двинуться в долгий путь через пустыню квартиры на кухню, где стоит банка с болеутоляющим.

Каждый раз, когда смерть завоёвывала в матери новые позиции, Дада думал: «Да, то, что было раньше, было не так страшно». Потихоньку он научился всему, чему потребуется научиться, если довелось ухаживать за сначала не очень, а потом очень больным человеком.

Когда они узнали о её заболевании, он был совершенно счастливым студентом факультета социологии, сдавшим летнюю сессию третьего курса без «хвостов», и теперь в промежутках между вечеринками и любовью с Габриэль был занят неторопливым перебором профессоров, к которым имело бы смысл обратиться на предмет мастерской программы. Прекрасное лето 2011 года – для него прекрасное уже просто потому, что стало последним из безмятежных.

Роман с Габи начался идеальнее не придумаешь – на баррикадах, когда в 2009-м французские университеты протестовали против реформы образования. Сколько энергии вкладывали студенты в эту движуху!

Поскольку Дада в принципе любил всё это, а однажды, ещё школьником, по счастливой случайности стал свидетелем и с большим воодушевлением наблюдал за блокадой отделения Сорбонны на Мальзерб – с толкучкой с полицейскими, скрежетом железных ограждений, недовольными криками «эй, поосторожнее!» и возбуждёнными лицами участников, – то, конечно, и в «своё» время он принял живейшее участие в организации забастовок, генеральных ассамблей, голосований и демонстрации.

А Габриель стала чудесным бонусом, наградой для героя. Февральская демонстрация студентов и преподавателей тронулась в путь с площади Италии, на авеню Гобеленов Дада и Габи оказались рядом, на бульваре Пор-Руаяль договорились после пойти выпить и всё обсудить, он похвалил её плакат «REVE GENERALE», ловко обыгрывающий «всеобщую мечту» и «greve generale» – всеобщую забастовку, и, тихо бредя в колонне к башне Монпарнас, ещё до того, как на площади Корбюзье демонстрантов со всех сторон блокировала полиция, – Даниэль и Габриэль уже поняли, что торчали на этих ассамблеях и митингах не напрасно.