Стоять до последнего - Георгий Свиридов

— Товарищ старшина! Комитет комсомола просит выполнить комсомольское поручение, опробовать и дать заключение на эту боевую машину! — И добавила, словно обещая что-то: — Мне приказано быть механиком-водителем, а вам в качестве командира танка!

Ее необычная радостная взволнованность передалась Кульге. Он улыбнулся.

— Что ж, будем выполнять комсомольское поручение. Проверим, как умеешь выполнять боевые команды. Сделаю тебе экзамен.

— Идет!

— Вот первая ошибка. Надо говорить не «идет», а «есть, товарищ командир!» Сколько раз мы об этом говорили?

— Есть, товарищ командир танка! — Глаза ее стали сразу строже, и улыбка слетела с лица.

Кульга занял командирское место. Привычно проверил внутреннюю связь. А потом начал подавать команды. Мингашева выполняла их безукоризненно, с азартом и лихостью бывалого механика-водителя. «Тридцатьчетверка» металась по заводскому пятачку, выделывая немыслимые фигуры и нежданные повороты, мотор весело пел, басовито и могуче. Танк деловито фыркал белым дымком и, словно живой породистый скакун, остро чувствовал крепкую руку водителя. Он то стремительно мчался вперед, готовый сокрушить любые преграды, то замирал на месте как вкопанный, то круто разворачивался на полном ходу на все сто восемьдесят градусов, да так, что комья земли веером разлетались в разные стороны из-под гусеничных траков, и лихо катил назад.

Кульга отдал последнюю команду и вытер лоб тыльной стороной ладони. Что там ни говори, а машина хороша! И водитель отменный. Вылезать из танка ему не хотелось.

А когда открыл люк и высунулся, то увидал, что у дверей возле начальника цеха и мастеров толпились рабочие. Они не спешили, как это бывало каждый день, в столовую, чтобы скорее занять место в очереди.

Кульга спрыгнул на землю, вытер руки о паклю. К нему подошли седоусый начальник цеха, комсорг Марина.

— Ну, как? — деловито спросил начальник цеха.

— Что надо! Хороша!..

— Тогда принимай, товарищ старшина.

— Что?!

— Принимай танк, — и он протянул документы. — Поставь подпись, как положено.

Кульга узнал документы. Они были такие, какие выдавали представители воинских частей, приезжавшие получать боевые машины. Он удивленно смотрел на начальника цеха. Неужели эту машину дают ему?

— Товарищ старшина Григорий Кульга! Комсомольцы завода выдали сверх плана этот танк и вручают его в твои руки, — громко произнесла комсорг Марина. — Мы даем ему имя «Комсомолец». Механиком-водителем утверждена нашим военкоматом товарищ Галия Мингашева! Отныне вы боевые соратники. Громите проклятых оккупантов сверх всякой нормы!..

Свою речь, которую она, видать, заранее написала и выучила, Марина выпалила разом и, раскрасневшаяся, пожала руки Кульге и Мингашевой, потом, смутившись, шагнула к Галие, обняла и, целуя ее, шепнула:

— Как я завидую тебе!

Ночь стояла тихая, теплая, лунная. Свежий встречный ветерок, настоянный на запахах луговых горных цветов, смешивался с кисловатым дымком, вылетавшим из низкой трубы мощного паровоза, и обдувал открытые платформы, на которых застыли, схваченные проволокой, новые танки, ворвался в широко распахнутые двери товарных вагонов, где жевали, спали, пели, играли в дурака, наяривали на гармонии, бодрствовали и сосредоточенно курили солдаты.

Длинный воинский эшелон двигался по Уралу в сторону запада, в сторону Ижевска и далее к Волге, к Казани. Впрочем, никто не знал точного маршрута движения и тем более станции назначения. Но все знали главное — едут в действующую армию, на фронт.

Тяжелый многосильный паровоз, попыхивая дымком, деловито тянул вагоны, то изгибаясь на поворотах дугой, то подымаясь по отлогим откосам, то пробегая лесистые долины, то ныряя в душные гулкие туннели…

На открытой платформе у своей «тридцатьчетверки» на охапке душистого свежего сена сидели, вернее, полулежали, Григорий Кульга и Галия Мингашева. Сено было мягким, с терпким, горьковатым запахом ковыля. Вечером, когда эшелон стоял на разъезде, пропуская встречный поезд, Григорий успел дважды сбегать на луговину и притащил почти всю копну. Ночь была душной. Кульга снял гимнастерку, стянул кирзовые сапоги и приятно ощущал босыми подошвами нежную шелковистость сена. Встречный ветерок обдувал лицо, трепал волосы, надувал пузырем нательную рубаху. От стальной махины, разогретой за день знойным солнцем, исходил сухой струйкой жар, пахло железом и краской. И эта теплота чувствовалась кожей спины, словно сзади находилась остывающая печь, и по телу медленно растекалась сладкая истома. Платформа ритмично покачивалась, чуть вздрагивая, словно палуба корабля, который плыл по волне, унося куда-то оглушенного счастьем старшину.

Галия находилась рядом, прижимаясь щекой к обнаженной руке Григория, отчего у него затихало сердце. Ему было хорошо и радостно. Луна, изредка выглядывавшая из-за облаков, освещала их обоих, притихших и безмолвных.

В такие минуты словами не выразить состояния души, достаточно легкого прикосновения, полного значения и особого смысла, достаточно ощущения пьянящей близости.

Галия подымала лицо и снизу вверх смотрела на него долгим взглядом, по-женски открытым и ласковым, и в ее зрачках светились ночные огни.

— Мне хорошо… Мне так хорошо… — шептала Галия, зная, что он поймет ее. — Какая ночь. И луна бежит…

— И мне тоже… хорошо так!.. Ты рядом, — Григорий, смеряя бег сердца, летящего куда-то под гору, чувствовал, что надо говорить, надо обязательно о чем-то говорить, но слова уплывали из памяти, и Григорий лишь опьянело улыбался, смотря в ее лицо, что было рядом, в ее глаза, смятенно бегающие и зовущие.

— Понимаешь, я рада… Мы так, вместе.

— И я… тоже.

Луна спряталась за густое облако, эшелон катил по узкому ущелью, наполненному ночной прохладой, и в наступившей темноте Григорий не видел ее лица, оно казалось безликим и жарким, он это чувствовал кожей руки, которой боялся пошевелить, и тот неясный жар охватывал всего танкиста, сбивая и перехватывая дыхание.

Он никогда ранее не испытывал такого сладостного состояния, как сейчас, от легкого прикосновения ее щеки, ее губ, от кисточек ее стрельчатых ресниц, щекочущих кожу на руке… Григорий не понимал себя, не знал, что с ним творится, хотя девчонок обнимал и целовал в Мариуполе еще до службы. Помнит медсестру, которая пригласила к себе. Это в Ленинграде было, после первого ранения в мякоть бедра, когда две недели пролежал в госпитале, а потом начал двигаться своим ходом. Был теплый сентябрь. Он до сих пор помнит ту бредовую ночь. За окнами по холодному черному небу скользили огненные ножи прожекторных лучей, схватывая и освещая немецкие самолеты.

Дрожал дом, огненные сполохи метались по стенам, по потолку… А та женщина дышала жаром тела, и он, словно проваливаясь в бездну, падал невесомо и сладостно, отрешаясь от действительности. В ушах до сих пор звучат слова, сказанные потом той медичкой: «Какой ты, в сущности, несмышленый, большой мальчик!..»