Наталья Кирилловна. Царица-мачеха - Таисия Наполова

Времена между тем наступили угрожающие и непредсказуемые.

Началось Московское восстание, показавшее слабость правительства. Установление тишины в государстве было невозможно без выполнения требований мятежников. Хованский пытался внушить это Софье, но лишь вызывал её раздражение. Она не хотела идти ни на какие уступки восставшим и, чтобы устрашить их, решилась на казнь того, кто более всего годился на роль «козла отпущения», — первого московского сановника.

Никто не заступился за князя. Все молча выслушали голословные обвинения в его адрес, хотя они и повторяли текст смехотворного подмётного письма. Будто бы с малой группой стрельцов и посадских людей князь Хованский мыслил «Белый город запереть и рубить бояр Черкасских, Одоевских, Милославских, Голицыных и иные роды боярские. А сам он хотел на Московскому государстве быть царём, а сына своего боярина князя Андрея Ивановича хотел женить на царевне Софье. А великих государей-царей известь, а цариц и царевен казнить. А стрельцам давать иным боярство, иным окольничество...»

Потрясённые незаслуженной казнью князей Ивана Хованского и его сына Андрея, стрельцы намеревались идти в село Воздвиженское искать правды, но «раздумали, не пошли, поблюлись». Времена действительно наступили непредсказуемые и жестокие.

Но, как говорили в ту пору, свершился Божий суд: загорелись хоромы царя Петра Алексеевича и все царицыны и царевнины хоромы. Всё выгорело. Загорелась и кровля на соборной апостольской церкви. Сгорели кровля на церкви московских чудотворцев и на патриаршей Крестовой палате.

И, хотя в поджоге никого не винили, стрельцы пришли сами, принесли с собой топоры и плахи и легли на землю, а кто и голову на плаху положил. Это был своего рода вызов властям. Вышедшему к ним думному дьяку стрельцы заявили: «Сказывают-де великим государям, что мы бунт заводим, и от нас-де бунту и заводу никакого нет, чтобы о том великие государи указали разыскать; будет-де какой от нас бунт или завод объявится, велите нас, великие государи, казнить». Об этом велели донести царевне Софье и царице Наталье, и посланного долго не было, затем он вышел и велел отнести топоры и плахи под окна Грановитой палаты. И стрельцы полегли на плахи.

Когда всё утихомирилось, Софья и Наталья отправились вместе на молебен в Благовещенский собор. Служил там патриарх Иоаким, славя установившиеся в Московском государстве мир и тишину. И само видимое согласие Софьи и Натальи тоже было как бы символом этой тишины.

Петруша, всё это время живший в великом напряжении чувств, опасливо оглядывался по сторонам, нет ли где поблизости стрельцов. Страх перед ними, коим он заразился от матери, часто сменялся у него злобными вспышками и жаждой расправы. В такие минуты у маленького царя начинала подёргиваться шея и трястись руки.

В эти минуты служба в соборе томила его, было душно, и хотелось выбежать вон. Он решился дать выход душившему его чувству.

— Матушка, когда станут рубить головы стрельцам?

— Нишкни! — испуганно прошептала царица: до неё уже доходили слова бояр, что она воспитывает сына-царя в жестокости.

Петруша требовательно дёрнул мать за руку, и тогда она, склонившись к нему, тихо произнесла:

— Скоро, желанный мой, скоро!

На время Петруша смолк, поглощённый видениями. Возле самих окон Грановитой палаты валяются окровавленные трупы стрельцов, у одного стрельца отрублена рука. Тут же лежат топоры и залитые кровью плахи.

— Матушка, ты гляди, как бы лихие люди не прибрали топоры. Не ровен час...

Наталья снова хотела промолвить: «Нишкни!» Ей показалось, что на них оглядываются. Но тут она увидела князя Бориса. Он смотрел на неё и как будто намеревался что-то сказать ей. Она велела Петруше подойти к нему. Петруша охотно исполнил её приказание. Он не любил бывать в церкви и сейчас надеялся, что князь Борис Алексеевич уведёт его отсюда. Князь Борис радостно улыбнулся своему любимцу. Он понял чувства Петруши, вывел его на паперть и заметил:

— Вижу, притомился.

— Испить бы чего...

— Погоди малость. Скоро матушка выйдет.

— Добро, что ты в Москве ныне.

— Да где бы мне ещё быть?

— А в своих вотчинах...

Князь Борис немного поморщился, вспомнив, сколько забот и досад натерпелся он в подведомственных ему сёлах, которые получил от царицы Натальи «на прокорм». Для остальных бояр это было за обычай: многие в то время «кормились» на государских землях. Но князь Борис опустошил отданные ему земли вечными поборами и взятками. Начался бунт, который пришлось усмирять…

Следивший за выражением его лица Петруша спросил:

— А верно сказывают, что ты на крымцев в поход собираешься? Ежели правда, может, меня с собой возьмёшь?

Князь огляделся по сторонам. Он словно бы опасался чего-то, потом сказал:

— Пойдём, ваше величество, в карету. Скоро туда и матушка твоя придёт.

Чуть в стороне, ближе к Архангельскому собору, стояла царская карета. Петруша знал, что после службы они с матушкой, царём Иваном и царевной Софьей должны поехать к Земляному валу, посмотреть, как идёт работа по его укреплению. Были слухи о нападении на Москву крымцев. По этому случаю на Земляном валу шли оборонительные работы.

Когда сели в карету, Петруша повторил свою просьбу. Лицо князя Бориса приняло насмешливое выражение.

— Взять тебя в поход на крымцев? Не могу без дозволения матушки.

На самом деле ни в какой поход князь не собирался, но решил продолжать игру. Петруша же всерьёз вознамерился идти в поход и насмешки своего наставника не заметил.

— Матушка? Дак ежели ты согласен, она, чай, не станет препоны чинить.

— А ежели станет?

— Велю подать мне аргамака — и был таков.

Поглядывая на паперть, где вот-вот должны были появиться правительница с царём Иваном и царица, князь Борис продолжал развлекаться, поддразнивая царя-отрока.

— Да на войне-то ты что будешь делать? Командовать солдатами не научен.

— А зачем мне солдаты? Я и без солдат один справлюсь.

— Это как — один?

— Али головы рубить одному невмочь? Взмахнул палашом[28] — и нет головы, жик — и вторая отлетела...

— Да когда же это ты успел научиться владеть палашом?

— А князь Черкасский показывал... А ещё говорил он, на войне надобны храбрость и крепкостоятельство.

Говоря это, Петруша следил, как матушка с Софьей и царём Иваном, о чём-то толкуя, сошли с паперти. Матушка словно бы на кого-то была сердита.