Время зверинца - Говард Джейкобсон

Профессионально владея литературным языком, он, однако, не мог совладать со своей дикцией, из-за чего порой случались казусы. Так, в первый же момент знакомства он выдал загадочную фразу в стиле тайно-агентурных паролей:

— Кактус пробует приняться.

То есть именно так мне послышалось. Промолчать в ответ было бы невежливо, и я, решив, что он занимается разведением декоративных растений, сказал:

— Надеюсь, что он у вас примется. Эти кактусы неприхотливы — плюнешь на него, он и проклюнется.

Он еще глубже заглянул мне в глаза и вдруг разразился дичайшим хохотом. Затем он представился повторно, во избежание ошибок:

— Картер Строуб, очень приятно.

Но и после этого смех еще долго клокотал у него в груди, тем самым демонстрируя, что Картер понял и оценил мою шутку — на тот случай, если я и вправду пошутил.

Он сразу же заявил, что будет счастлив со мной работать. Он всегда мечтал со мной работать. Он даже дважды меня процитировал — по одной фразе из двух моих первых романов.

— Это было халявное бремя, — сказал он.

Я воззрился на него в недоумении:

— Почему бремя? И почему халявное?

Он расхохотался вновь — низким утробным басом, — явно находя меня чертовски занятным собеседником.

— Время. Это было славное время.

Я уже знал, каким будет продолжение. Те времена были славные, но сейчас времена другие. И мы сами должны меняться, чтобы поспеть за переменами вокруг нас. Чего я не знал, так это насколько Фрэнсис проинформировал его обо мне в деловом и в личном плане; однако о «Конечной точке» он был осведомлен — как и о том, что работа над этой книгой зашла в тупик.

Мы беседовали в старом кабинете Фрэнсиса. Картер еще не успел переустроить его по своему вкусу, и — надо полагать, поэтому — ни одна из моих книг не присутствовала на видном месте.

— Не в моих правилах говорить писателю, что и как он должен писать, — сказал Картер, — однако со слов Фрэнсиса мне известно, что вы сейчас проводите ревизию собственных творений.

Я ответил неопределенной улыбкой, даже не пытаясь угадать смысл этой фразы, озвученной в его специфической манере.

— По такому случаю позвольте заметить, что из всех известных мне писателей вы представляетесь первейшим мастером по части… — Он наклонился ко мне доверительно. — …По части украсть.

— Украсть?! Это что, намек на плагиат?

— Да нет же — удрать.

— Удрать? От кого?

— Утрат. Я об утратах.

— Ах, утрат…

— Вы как будто расстроены? Я вас чем-то обидел?

— Обидели? Нет, нисколько. Однако я до сей поры не считал описание именно утрат своей сильной стороной.

— Но это так. Вы пишете об этом с удивительным мастерством. Вы настолько тонко передаете ощущение утраты, что читатель даже не замечает его присутствия в тексте.

— Не только читатель, — сказал я. — Сам я тоже этого не замечаю.

И вновь по комнате прошелся раскатом оглушительный хохот — я оказался не только самым «утратистым», но и самым «юморным» из всех известных ему писателей, — по завершении коего он удивленно взглянул сверху вниз на свой костюм, обнаружил одну незастегнутую пуговку и тут же ее застегнул.

— С иными авторами недолго и лопнуть со смеху, — сказал он. — И вы как раз из таких.

Я поблагодарил его, но снова заметил, что утраты — это не мой конек.

Он приложил руку к своему горлу — я решил, что это физическая метафора одобрительного похлопывания меня по руке.

— Именно что самый конек, — сказал он. — Взять хотя бы вашего мартыхана Быдла. Это исполнено на грани надрыва. Такое чувство, будто я знал его лично. Такое чувство, будто он — это я.

— Вы о шимпанзе Бигле?

— Да, Бигль. Душераздирающее чтиво!

— Что же в нем так раздирает душу?

— Как это что? А когда он в финале колотит себя в грудь и вопит что есть мочи — боже ты мой!

— Но он вопит не из-за утраты, а потому, что он хочет…

— Удрать?

— Украсть-удрать-утратить… Все это не мое, заверяю вас. Я могу быть хорош в размахе, в гротеске. Я люблю вульгарность, грубость и пошлость. Я показываю сексуальные войны с их жертвами и трофеями. Я с упоением валяюсь в грязи, Картер. Моя стихия — это зверинец.

Я догадывался, о чем он думает, слушая мою речь. Сейчас я не очень-то походил на этакого размашистого раблезианца — бедолага-писака, оставшийся без жены, без тещи, без книги, без издателя и без читателей. Да и мое валяние в грязи не представлялось убедительным. Впрочем, грязь уже устарела, как и чернуха вообще.

Однако он отказался от подхода «либо так — либо эдак». Книга вполне может быть грязно-мрачной и одновременно трогательной. И он привел в пример один роман, недавно запроданный им за баснословную сумму. Начинающий писатель. Тысяча двести страниц скачкообразного повествования, рисующего пятисотлетнюю историю упадка и деградации многих поколений одной семьи. Новаторское издание в чисто полиграфическом смысле, не похожее ни на одно другое: страницы оформлены в виде могильных плит, врачебных заключений, свидетельств о смерти, пятен крови, штриховых рисунков кладбищ и гробниц, а форзацы пропитаны ароматическим составом, передающим «запах смерти», — все это, вместе взятое, формирует у читателя невероятно тягостное ощущение, прямо сердце разрывается, Гай… Он с силой вдавил в грудь кулаки примерно так же, как это делал Бигль, и скорбно поник головой. Когда он отнял кулаки от груди, мне подумалось, что на теле под одеждой должны остаться две глубокие вмятины — до самой грудной кости.

— Как называется книга? — спросил я, твердо настроившись ни в коем случае не читать эту гадость.

— «Большая книга утрат для больших мальчиков», — сказал он.

— «Большая» относится к размерам книги или к утратам? — уточнил я.

— И к тому и к другому.

Этот начинающий писатель все продумал до тонкостей.

— Юным читателям книга несомненно понравится, — заверил меня Картер.

— А юные сейчас падки на утраты?

— Еще как падки! Утраты, страдания, душевные надломы — им только подавай! Но желательно в новаторском оформлении. Им нравится, когда книга выглядит необычно, с какой-нибудь изюминкой.

— И необычно пахнет, причем не изюмом.

— Именно так. Вот, убедитесь сами…

Но я вежливо отказался от предложенного мне в подарок экземпляра.

— Она для меня слишком велика, чтобы хранить, и слишком тяжела, чтобы носить с собой, — пояснил я.

Он пожал плечами. Писательские причуды — что с ними поделаешь?

Расставаясь, он меня расцеловал и крепко прижал к груди. Вот когда я понял, что́ именно он так старался сдерживать внутри себя: мощнейший заряд восторженности, способной при единовременном высвобождении доставить массу проблем всем попавшим в зону действия этого взрыва.