Шартрская школа - Коллектив авторов

class="p1">Этим жителям морской области отведена была средняя часть ее плаща. Остальная часть одеяния содержала странствующих рыб, которые, блуждая в различных потоках, избирали себе жилище в отечестве пресной воды. Там щука, взыскивая, как тиран, а не требуя должного, ввергала подданных в темницу своего тела. Там усач, немало славный достоинством своего тела, запросто жил с рыбной чернью. Там алоза, спутница вешней поры, среди услад весны принося усладу своего вкуса, приходом своего тела приветствовала человеческое нёбо. Там минога, многочисленными порами пронизанная, устраивала введения к лихорадочным трапезам. Там угорь, подражающий природе змеи, по некоему сходству черт казался ее внуком. Там окунь, в доспехе, созданном дротами шипов, меньше страшился нападений водяного волка. Там голавль набухшей головой возмещал недостающее его невеликому телу. Все они, тропом живописи на плаще изящно начертанные, благодаря чуду рельефности казались плавающими.

Риза пестротканая[926], шитьем распещренная, заключала под собою девичье тело. Звездами многих красок сияющая, собранная в складки, чтоб материя стала плотней, она усердствовала изобразить земную стихию. На первой части этого платья человек, отлагая вялость чувственности, прямым ристаньем рассуждения проницал в небесные тайны. В этой области риза, разодранная на части, являла ущерба своего бесчестье[927]. Однако в остальных местах ее части, согласованные изящной связностью, не претерпевали разделительного несогласия. На них некими чарами живописи призваны были к жизни земные животные.

Там слон, вздымающий в воздух огромность чудовищного тулова, сложным процентом удваивал тело, вверенное ему Природой. Там верблюд, безобразный шершавостью раздутого тела, служил нуждам человека, как наемный слуга. Там рога, замещая шлем, казалось, ополчали буйволиное чело. Там бык, копытами землю терзая, мычаньем гремя, возвещал о бойцовской своей пылкости. Там волы, отвергая бычью воинственность, словно селяне, стремились к низким трудам.

Там конь, гонимый кипучей отвагой, соратник своего всадника, раздроблял копье вместе с врагом. Там осел, докучая ушам бездельными криками, музыкант по антифразису[928], допускал варваризм в музыку. Там единорог, уснувший на девичьем лоне, от вражеских рук во сне обретал сон смерти[929]. Там лев, ворча рыкающим напевом в уши своих чад, дивным заклинаньем природы раздувал в них огонек жизни[930]. Там медведица, вратами ноздрей извергнувшая безвидных детенышей, стилом языка, усердно их вылизывающего, придавая им очертанье, наделяла их лучшим обличьем[931].

Там волк, украдкой принимая роль вора, заслуживал вознестись на перекладине виселицы. Там пард, открытым разбоем неронствуя, бесчинствовал средь овчего народа, не только одежды, но и самую их сущность похищая. Там тигр истязал государство скотьих граждан непрестанным пролитием невинной крови. Там онагр, сбросив ослиное рабство, властью Природы раскрепощенный, жил на гордых горных высях. Там вепрь, с перунным оружьем клыков, продавал псам свою смерть за несметные раны. Там пес, мнимыми ранами терзая воздух, кусал ветер жестокими зубами.

Там олень и лань, реющие на скорых ногах, жизнь приобретающие благодаря тому, что держатся впереди, обманывали враждебные челюсти преследующих псов. Там козел, одетый в притязательное руно, казалось, донимал ноздри четверодневным запахом[932]. Там овен, облеченный благороднейшей ризой, довольный множеством жен, предавал честь супружества. Там лисичка, отвергнув невежество грубого скота, стремилась к тонкому людскому лукавству. Там заяц, меланхолическим страхом одержимый, не дремой, но грезой страха напуганный, видел во сне появленье собак.

Там кролик, своей шкурой умеряя нашего холода ярость, натиск нашего голода отражал собственной плотью. Там белку, гнушающуюся сходиться с более скромною тканью, изящный шов сочетал браком с багряницею. Там бобер, чтоб не претерпеть от врагов диэрезу всего тела, крайние его части подвергал апокопе[933]. Там рысь цвела столь великою ясностью взора, что в сравнении с нею прочие животные казались подслеповатыми. Там куница с соболем неполную красу мантий, требующую их помощи, благородством своих мехов доводили до полноты. Представляющая сила подражающего изображения даровала очам видящих эти обличья животных, словно отрадное пиршество.

А что прилежание живописи вообразило на ее сапожках и сорочке, погребенных под верхней одеждой, этого я не мог утверждать с уверенностью. Как, однако, внушили некие подсказки хрупкой вероятности, я полагаю, что там смеялась игривая живопись, представляя природы трав и дерев: там древа то пурпурными ризами облекались, то зелеными власами покрывались, то рождали цветов благоухающее младенчество, то старели с созреваньем плодов. Но так как познал я эту череду картин с шаткой вероятностью, а не твердой уверенностью, то и пропущу ее, в мирном молчании погребенную. Башмаки же, мягкую кожу взявшие себе материалом, так близко следовали за формою стоп, что казались на них самих рожденными и чудесным образом начертанными. На них благодаря искусной живописи тени цветов, немногим ниже подлинной природы, являли свое очарование.

III

Образ розы там был, верно начертанный[934]:

С истым ликом ее мало в нем разницы;

Он с порфирой ее спорил в багряности

И своей напитал кровью земную твердь.

В сонм цветочный включен, был там меж прочими

Адонисов цветок[935], пахнущий сладостно,

И своим серебром лилия славная

Одаряла поля и глубину долин.

Там, красой небогат, с каждым вступал цветком

10 В спор ревнивый тимьян, завистью полнясь к ним.

Цвет Нарциссов себе взяв в сотоварищи,

Улыбался ручей, нежно лепечущий.

Водосбор, вознося пышно цветущий лик,

Светоносец[936] полей, все затмевал цветы.

И фиалки сиял меж земляничника

Цвет, о вешней тиши напоминание,

Поли приязненныя живописи даров.

Здесь, Природы наказ внявший, возрос цветок

Тот, что царскому стал имени хартией,

20 Хоть не знал на себе пишущей длани он[937].

Вот богатства весны, вот ее мантия,

Вот обличье земли, вот ее звездный сонм,

Тот, что живописи был мастерством рожден,

Начертавшим цветы кистью изысканной.

Сею ризой цветов пышно-зеленою

Ущедряет луга милость весенняя.

Те виссоном дарят, те — багряницею,

Что Фавония длань выткала мудрая.

IV

Хотя сии украшенья одежд пламенели полным жаром своей блистательности, однако затмевался их блеск под звездою девичьей красоты. На черепичных табличках, с помощью тростникового стала, дева оживляла живописные образы разных вещей. Но ее картины, не прилепляясь крепко к лежащему под ними материалу, быстро выдыхаясь и умирая, не оставляли по себе ни следа от изображения. Хотя дева непрестанно возвращала их к жизни, эти образы не могли продлить своего существования на замышленной ею картине[938].

Дева же, как мы сказали, от пределов