Шартрская школа - Коллектив авторов

Чело, обширной простершееся равниной, млечным цветом лилейное, казалось, с лилией соперничает. Брови, в златом звездчатые сиянье, не разросшиеся чащобой волос и в чрезмерную скудость не вдавшиеся, блюли середину меж тем и другим. Очей безоблачная кротость, дружелюбной ясностью ласкающая, являла редкостный образ двойной звезды. Нос, медвяным ароматом умащенный, не неуместно приниженный, ни безосновательно выдающийся на лице, некое выказывал изящество. Уст ее нард подносил ноздрям изысканную снедь благоухания. Губы, умеренной пухлостью приподнятые, Венериных новобранцев призывали к поцелуям. Зубы в единообразии своего цвета представляли образчик слоновой кости. Ланит ее рдяный огонь, багрянкою роз зажженный, нежным пламенем благоволил ее лику; ибо багряница ее лица, с синдоном обрученная, льдяною снежностью благосклонно была умиряема. Подбородка лощеная поверхность, лучащегося кристалла замечательней, облекалась серебряным блеском.

Шеи, умеренно тонкой, не чрезмерная длина не позволяла затылку сходиться с плечами. Яблочки грудей удостоверяли зрелость любезной юности. Руки, на радость зрителю хорошо видные, казалось, просили объятий. Боков ее соразмерный изгиб, несущий печать безошибочной меры, возводил красу ее тела к высоте совершенства.

О прочем же, что таилось во внутренних покоях, уверенность говорила, что оно еще лучше[877]. Ибо в ее теле крылся прекраснейший лик, к которому лицо ее было введением. Однако, как говорил ее вид, Дионин[878] ключ не отпирал замка ее чистоты.

И хотя столь велика была ее красоты отрада, однако неистощимый плач силился истощить улыбку ее прелести. Ибо роса, украдкой из кладезя очей точащаяся, возвещала о потоке внутренней скорби. И само лицо ее, к земле склоненное в чистой стыдливости, говорило, что некая обида причинена девице.

Царской диадемы рдеющий венец, искрящийся хороводом самоцветов, лучился высоко на ее голове; не приблудная замена золоту, его достоинство унижающая, софистическим сияньем очи морочащая, но благородство самого золота составляло его существо. Чудным круженьем и вечным вращеньем сама диадема, странствуя с востока на запад, непрестанно приносилась возвратной стезей к своему восходу. Один и тот же круг непрерывно совершая, ее движение, в неудержном поиске одного начала[879], казалось словно бесцельным.

Из помянутых самоцветов одни время от времени новым солнцем своего сияния приносили взору чудо нового дня, но время от времени, в блеске своем затмившиеся, казались изгнанными из чертогов диадемы[880]; другие, утвержденные на своих престолах, мерцания своего продлевая бодрствование, на долгой стояли страже[881]. Между ними блистающий круг, наподобие наклонного Зодиака, распещренный ожерельем из драгоценных камней, прерывал соседствующих звезд лобзанья[882]. В нем сонм из двенадцати самоцветов превосходным своим числом и исключительным блеском, казалось, притязал на преимущественные права меж прочими.

В передней части диадемы три драгоценных камня дерзновенною своего сияния гордыней, антономастически отраженной[883], затмевали прочие девять. Первый камень повелевал ночи — своим блеском, холоду — своим жаром отправиться в изгнание. В нем, как гласил изящный обман живописи, вспыхивал Льва изображенный образ. Второй камень, не уступающий первому в сиянии[884], лучась в более гордом месте помянутой части, казалось, как бы с неким пренебрежением глядел вниз на прочие камни. В нем, как возвещала обезьяна истины, живопись[885], в подражательном вымысле, выступая отступающий, идя вперед пятящийся, Рак представал, шедший сам за собою. Третий камень возмещал бедное блистанье противостоящего камня преизобильным богатством своей лучезарности. На нем, как объявляла истина живописи, тенью очерченные отпрыски Леды[886] шествовали, приязнь оказуя во взаимном объятье.

Таким же образом три камня, обладающие вторым саном и честью, поставили свой престол с противоположной стороны. Из них первый, изображая слезы капельками влаги, представлял скорбное зрелище мнимого плача. На нем, как фантазия утонченного ваяния вещала в изображении, кувшин идейского юноши[887] выплакивал струистый поток. Второй камень, в царстве своем чуждаясь всякого тепла, радушно принимал зиму, отрадную ему ледяным своим окочененьем. На нем из приблудного руна козьей шерсти соткала живопись тунику для Козерога. Третий камень, облекшийся видом хрустального света, стягом своей стужи пророчил приход зимы. В нем, ретиво свой лук напрягая, гемонийский старец[888] грозил ранами, никогда, однако, не исполняя своих угроз на деле.

С другой же стороны, ласковым светом играя, трех самоцветов кроткая ясность услаждала взоры. Первый из них, багрянкой розового цвета пылающий, розу очам представлял. На нем Телец, взносящий убранство своего чела, казалось, жаждал сраженья. Другой, отличный умеренностью своего блеска, одарял общество своих братьев очарованием ласковости. На нем Овен, красою чела горделивый, добивался владычества над стадом. Третий, смарагдовую являющий зелень, нес в себе снадобье, восстанавливающее взор очей[889]. На нем, под мнимой стремниной плывя, Рыбы предавались тому, что свойственно им по природе.

С противоположной стороны звездная краса трех камней мерцала в приятном согласии. Первый из этих камней, золотым солнцем своего сверкания полдневно блеща, являл очарованье неистомной красоты. В нем, как показывал тропический образ, созданный ваянием, Астрея[890], снискав некое преимущество по своему сиянию, соперничала со звездами. Второй, ни чрезмерным блеском не роскошествуя, ни искорок нищего блеска не выклянчивая, веселился в умеренном пламени. В нем, тщательно настроенные по правилу изобразительного искусства, Весы ручались за правосудие своих гирь. Третий, чередуя замещающие друг друга обличья, то сулил благосклонную ясность, то облекался облачной темнотою. На нем сияющее обличье Скорпиона, лицом побуждая к смеху, плач предвещало жалом хвоста.

Под обителями двенадцати камней седмеричное множество самоцветов[891], непрестанно свершая круговое движение, в дивном роде игры приятный вело хоровод. Не отсутствовала в нем сладость гармонии[892], то полутонами резвящаяся, то средней звучностью тонов подрастающая, то зрелой трубой вступающая в мелодический диапазон, которая, тимпаном своим возбуждая желание наших ушей, нашим очам предлагала прелюдию сна[893]. Но так как скупое слушание предотвращает недовольство уха, а расточительность приводит докуку, то, преизобильным слушанием пресыщенное, ухо устало.

Эти семь камней, хотя никакой связью сопряжений не поставленные в подчинение диадеме, никогда, однако, своим отсутствием не делали сирым собор верхних камней. Меж ними верхним был адамант, который, скупее прочих на движение и расточительней на праздность, тратил весьма много времени в широком прохождении своего окружья[894]. Старился он под инеем столь великого холода, что сходством с производящей природой доказывалось его происхождение от Сатурновой звезды[895].

Второй был агат[896], который, когда близость его пути подводила его тесней к другим, враждебность одних превращал в приязнь, а ребяческую благосклонность других влиянием своего царственного могущества обращал во взрослую: благотворное это воздействие доказывало, что он связан близким родством с Юпитеровой