Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

и колотит тебя и корёжит, аж слёзы выступают. Даже пузо потом болит.

— Кстати, а кто у нас длинный такой и до золотишка липкий?

— Догляд что ли? — от порога усмехнулся низкорослый крепыш, расплываясь в улыбке чисто блин по противню.

— Не знаю, Догляд он или Загляд, а привет мы ему принесли.

— Так, сыпь сюда привет, — крепыш, сверкая глазами, подставил ладошки, с ковш каждая. — Передам.

— Не тяни корявки, передатчик. Один вот допротягивался, — ухмыльнулся Стюжень, откидывая со лба длинные белые волосы. — Тот привет гадит, не спросясь, ссыт, не упреждая и слюнявит всё, что видит.

Га-га-га, гы-гы-гы ревела палатка десятника Рябого и пуще остальных Хвост — тот самый коренастый крепыш. Как от уголька занимается звонкий, досуха выпаренный лес, весь млечский стан полыхнул гоготом, которому позавидовали, наверное, даже лошади.

— Вот разоржались, — буркнул Пузырь от палатки сотника, косясь на самый край стана. — Оттниры ведь услышат.

— Они и так знают, что мы здесь, — махнул рукой Взмёт. — Не дурнее нас.

И уж вовсе не нужно было на самую середину палатки выпираться Догляду, распихивая всех плечами. Прилетела весточка, нашла «счастливца».

— Чего? Это которая? Конопатая, жопастая, с большими титьками? Вот ей, а не жениться! — и смачно, с громким шлёпом слепил «хрен тебе!», впечатывая левую лапу на сгиб правого локтя.

Безрод согласно закивал.

— Пожалуй, как раз этого добра у нее было аж до… — вымеряя «молодого отца» взглядом с ног до головы, Сивый уже начал было чертить большим пальцем по собственному горлу, да остановился. — Впрочем, не буду показывать на себе.

Коняшки, лошадушки, большие и малые, гнедые, каурые, белые, чалые, так, как гогочет двуногий балда, вам ни за что не заржать. Ни-ког-да…

* * *

Позже, когда отгремел смех, весельчаки сдались в плен сну, дозор в очередной раз был сменён и стан затопил прилив храпа, Сивый вынырнул на поверхность этого беспокойного моря и закачался на волне — а такой это опасный океан, что без умения держаться на поверхности и не тонуть, обязательно наглотаешься и неизменно проснёшься разбитым и квёлым. Тихонько впрыгнул в сапоги и вышел. Стюжень, хоть и закрыты глаза и как будто растёкся по ложу, как пить дать наблюдает, даже звать не надо.

— Отойдём-ка для верности. Бережёного бог бережёт, — шепнул старик, выходя из палатки и оглядываясь.

Безрод показал на громадный валун шагах в тридцати от стана, и, пожалуй, даже не валун, а небольшую скалу, до того была она островерха и угловата.

— Эй, далеко не ходить, — окликнул дозорный. — Стреляю на слух, как зрячий, не успеешь «ой» сказать!

— Так и крикнем, «эй свои».

Вблизи скала вышла даже больше, чем казалось от стана, на вершине что-то росло, то ли куст, то ли молодая берёзка — в ночи не разобрать ничего кроме лёгкого шелеста листков.

— Сегодня ночью нужно брать.

— И возьмём. Не проснётся. Я ему питейку дал с начинкой. Вылакать один не посмеет — весь десяток видел. Стало быть, приговорят все вместе.

— Когда уснут?

— Заполночь.

— А дозор?

— Придётся снимать. Ничего, усыпишь. Шею захватишь, хоп, и он спит.

Безрод задрал голову в небо. Странное место горы. Вот скачешь ты по равнине, солнце жарит, сам в испарине плаваешь, как в бочке, а стоило въехать в ущелье, меж двух каменных стен, солнце ровно закатили, жару завесили, будто полотняным навесом отгородился и ветер надул сюда облаков, чисто пастух отару загнал на пастбище. И небо здесь… чернее что ли. И звезд как будто больше, тут они похожи на белую гальку, что высыпали на только что просмолённую лодку. И близко, кажется, протяни руку и достанешь. Минувшим вечером, наверное, Жарик сидел на крыльце и смотрел на Вестовую звезду — уговаривались, что здравицы будет через нее передавать. Поди ждал, когда покажется, сидел из последних сил, шептал что-то свое, наказзывал обязательно передать привет отцу, должно быть носом клевал, а Верна гладила по шейке, целовала в макушку. И только скажи, что бездушны звезды: вот прямо сей же миг в нос ударило тёплым, детским, не иначе Жариком и Снежком, и сладковато пряным — это Верна по носу врезала, мало в глазах не потемнело, и уж точно бабочки в животе запорхали, пух щекотный залетал, и оборвалось внутри, как в пропасть слетел…

—… ты вообще слушаешь? Ишь голову задрал, того и гляди, назад укатится.

— Слышу. Морду твоему тряпкой обмотаем, не заржёт. Айда назад.

— Эй, свои! — окликнул верховный насторожённую темноту впереди.

— Слышу. Проходи.

Всё обговорили, осталось только нырнуть под полог, сыграть в притворяшки и заполночь встать, но когда Безрод и Стюжень ступили в проход между соседними палатками, впереди, на маленькой кострищной площади, одной на четыре палатки, сидящий боком у огня обнаружился кто-то настолько знакомый, что ворожец невольно с тревогой оглянулся на Сивого. Ого, тоже узнал. Вон глаза в ледышки превратились, и не беда что ночь кругом, а света костра слишком мало, чтобы разглядывать мельчайшие черты. И разглядывать не надо, синего в глазах осталось мало, белым заплыли, ровно снегу набросали. Как про иного говорят: «Ну всё, распалился, сейчас бить будет», про этого впору говорить: «Ну все, остыл, спасайся». Старик поёжился. Холодом обдало, будто разложили на громадной ледяной тёрке и натирают, а ты сыплешься в чан мелкой стружкой, тебя всё меньше, а в спину кусают холодные зубы и вгрызаются глубже и глубже.

— Тс-с-с-с! — млеч у костра приложил палец к губам, поднялся на ноги и поманил за собой. — Идём в мою палатку. Тут, недалеко.

— Тут всё недалеко, — буркнул верховный, косясь на Сивого, а тот напрягся, точно тетива, тронь — зазвенит.

Старый знакомец подвёл к самой большой палатке в стане и первым скользнул внутрь. Чуть помедлив, Стюжень вошёл вторым. Безрод, пожевав ус на пороге — третьим.

— Я не спрашиваю, кто это у нас весь такой замотанный, — хозяин поставил на походный раскладной столец три чарки, разлил из питейки и знаком показал «пейте».

— Кстати, как дурак, ты никогда мне не глянулся, — ворожец огляделся. — Так себе дурак получился. Неубедительный. А ничего такие хоромы!

— Подсотенный я, — старый знакомец махнул рукой. — Разматывайся, никто не увидит. Поди, упрел в тряпках.

Сивый ухмыльнулся, пальцем подцепил узелок, а дальше были только круглые глаза и раскрытый рот млеча, когда повязка сама поползла вокруг головы, как змея.

— Рот закрой, муха залетит, — старик громко хлопнул в ладоши.

Взмёт изменился. Суеты в движениях стало меньше, стало меньше и самих движений — ушли взвинченная дёрганность и «лошадиные танцы под седлом». Гриву отпустил, борода стала больше, пламя в глазах притушил, ровно печную заслонку пододвинул. Не сводя с Безрода глаз, Взмёт кивнул. Да, надо закрыть рот, подсотенный как-никак.

— Тогда говорить с вами было бесполезно, — Стюжень всё-таки опустился на походную сидушку у самого входа. — Вы не слышали, не видели, не понимали. Теперь-то можно. Чего на него взъелись?

— Хотели на кого-нибудь окрыситься, он и подвернулся. Не он, нашли бы кого-то другого. Даже хорошо, что ты, Сивый, попался. Кто иной мог просто помереть.

— Слыхал? Ты помимо всего прочего и жизнь какому-то бедолаге спас!

Безрод молча кивнул. Спас.

— У тебя семья была?

— Была, — Взмёт кивнул и помрачнел. — Всех оттниры вырезали.

Млеч словно в минувшее проваливался: глядишь Сивому в глаза, и будто подёргивается туманом настоящее — эта палатка, походный стол, голос ворожца звучит глуше, почти как шёпот — и ярче яркого видишь то лицо из давно минувших дней: жуткая ухмылка, сведённые в нить брови и мерзлый взгляд. А когда Безрод в той драке мотал головой или его потряхивало от ударов, как будто наяву слышался звонкий шумок колотого льда в глазницах.

— Зачем ты здесь?

Сивый недоумённо пожал плечами.

— Распущу на ремни твою сотню, а оттнирам в горы подпущу мор. Разве не ясно?

Взмёт с кривой улыбкой отмахнулся, мол с этими бреднями не ко мне.

— Кто тебе нужен из моих людей?

Безрод слегка приподнял бровь, а Стюжень сдержанно и потому натужно расхохотался.

— Я же говорил, что дурак из тебя никакой.

— Не воевать же с оттнирами вы сюда явились. Ну?

Вророжец успокоился, коротко взглянул на Безрода. Тот, соглашаясь, моргнул.

— Догляд. Тот, длинный.

— И, конечно, никто у него не родился⁈

— Ну… может и родился, только мы об этом не знаем.

— Зачем он вам?