Тетушка Хулия и писака - Марио Варгас Льоса

Сценарии СМО пришли в полную негодность, от сырости текст был едва различим, целые страницы обгрызены и загажены крысами и тараканами и перепутаны не хуже, чем в историях Педро Камачо. Выбирать оказалось не из чего, в лучшем случае можно было попытаться отобрать читабельные тексты. Я уже три часа чихал от аллергии, плавая в сиропных переживаниях героев фирмы СМО и пытаясь сварганить хоть какую-то радиотеатральную головоломку, когда дверь отворилась и появился Хавьер.

– Это невероятно! При всех своих нынешних проблемах ты еще одержим манией Педро Камачо, – возмущался Хавьер. – Я только что от твоих стариков – от дедушки и бабушки. Вот поинтересуйся, что творится вокруг, и содрогнись!

Он бросил на стол, заваленный мелодрамами, два конверта. В одном было письмо, оставленное мне отцом накануне ночью. В нем говорилось:

«Марио! Даю сорок восемь часов, чтобы эта женщина покинула страну. Если она не подчинится, я с помощью влиятельных лиц приму все меры и она жестоко поплатится за свою наглость. Что касается тебя, хочу, чтобы ты знал: я вооружен и не позволю тебе издеваться надо мной. Если ты не послушаешься – в буквальном смысле слова – и эта женщина не уедет в указанный срок, я убью тебя пятью пулями, как собаку – прямо на улице».

Он подписался полностью – имя и обе фамилии[69], поставил число и приписал: «Можешь просить защиты у полиции. А чтобы тебе окончательно все было ясно, я еще раз расписываюсь под своим намерением застрелить тебя, как собаку, где бы ты ни был». Действительно, отец вторично поставил свою подпись, и она выглядела еще решительнее, чем первая. Второй конверт для меня полчаса назад вручила Хавьеру бабушка. Конверт был из полиции, в нем лежала повестка из комиссариата района Мирафлорес. Мне надлежало явиться туда завтра к девяти часам утра.

– Письмо – это еще не самое худшее. А вот судя по тому, каким вчера я видел твоего отца, он вполне может осуществить свою угрозу, – успокоил меня Хавьер, влезая на подоконник. – Ну, что же будем делать, дружок?

– Прежде всего надо посоветоваться с адвокатом, – единственно, что пришло мне в голову. – Относительно брака и всего остального. Ты знаешь кого-нибудь, кто примет нас бесплатно или по крайней мере поверит в долг?

Мы отправились к молодому адвокату, родственнику Хавьера, с которым несколько раз развлекались на пляже Мирафлореса. Он был очень любезен, историю в Чинче воспринял с юмором и даже подшучивал надо мной. Адвокат разъяснил: брак не является недействительным, но его можно объявить недействительным, потому что в моем свидетельстве о рождении были подделаны даты. Однако для этого необходимо судебное разбирательство, если же такового не будет, то через два года брак автоматически вступает в силу и аннулировать его уже невозможно. Что касается тетушки Хулии, то ее в самом деле можно обвинить «в растлении малолетних», заявив об этом в полицию, можно даже на время заключить ее в тюрьму. Разумеется, в таком случае будет суд, но юрист выразил уверенность, что при данной ситуации, то есть учитывая, что мне не двенадцать, а восемнадцать лет, обвинение не добьется наказания: любой суд меня оправдает.

– Во всяком случае, если твой папаша захочет, он может доставить Хулите несколько пренеприятнейших минут, – закончил Хавьер, когда мы возвращались на радиостанцию. – Правда, что у него есть связи в правительстве?

Я не знал, возможно, и нашелся бы среди друзей отца какой-нибудь генерал или он сам был кумом какого-нибудь министра. Вдруг я решил: не буду ждать следующего дня для выяснения, что нужно от меня полиции. Я попросил Хавьера помочь мне выловить что-нибудь подходящее в бумажном море радиодрам «Радио Сентраль» и разрешить сомнения относительно полиции сегодня же. Он согласился и даже пообещал, что, если меня посадят в тюрьму, он будет меня навещать и всегда передавать сигареты.

В шесть вечера я вручил Хенаро-сыну две кое-как слепленные радиодрамы и сказал, что на следующий день дам еще три, затем наскоро пробежал сводки, подготовленные к семи и к восьми часам, пообещал Паскуалю вернуться на радиостанцию «Панамерикана», и через полчаса мы с Хавьером уже были в полицейском комиссариате на набережной имени 28 Июля в Мирафлоресе. Мы прождали довольно долго, пока наконец нас принял комиссар – майор в форме, начальник из ПИП[70]. Этим утром здесь уже побывал мой отец и просил, чтобы с меня сняли официальные показания относительно происшедшего. Перед комиссаром лежал лист бумаги с написанными от руки вопросами, однако мои ответы записывал на пишущей машинке полицейский в штатском, все это отняло много времени, потому что из полицейского машинистки явно не получилось. Я признал, что женился (с горячностью подчеркнув, что сделал это «по собственному желанию и воле»), но отказался отвечать, в какой местности и в каком муниципалитете. Я также не назвал свидетелей. Вопросы были построены так, что казалось, их составлял незадачливый писарь: дата моего рождения и тут же (как будто это не вытекало из предыдущего вопроса!) – совершеннолетний я или нет; где и с кем проживаю; разумеется, был задан вопрос относительно возраста тетушки Хулии (ее комиссар величал «донья Хулия»), на последний вопрос я опять отказался отвечать, заявив, что говорить о возрасте дамы – дурной тон. Мой ответ возбудил детский интерес у обоих полицейских, и после того как я подписал свое заявление, они отечески спросили («только из чистого любопытства»), на сколько же лет «дама» старше меня. Мы вышли из комиссариата, и я вдруг почувствовал себя совершенно подавленным – у меня было такое ощущение, будто я убийца или вор.

Хавьер считал, что я промахнулся: отказ ответить, где мы регистрировали брак, был вызовом и мог рассердить отца. Тем более что отказ мой не имел никакого смысла, так как за несколько дней легко было установить, где находится искомый муниципалитет. Мне ужасно не хотелось возвращаться на радио вечером в таком настроении, и я отправился к дяде Лучо. Открыла мне тетя Ольга – она встретила меня холодно, окинув убийственным взглядом, но не проронив ни слова, даже подставила щеку для поцелуя. Мы вошли в гостиную, где сидели тетушка Хулия и дядя Лучо. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: дело пахнет керосином. Я спросил, что происходит.

– Дела совсем плохи, – ответила тетушка Хулия, сплетая свои пальцы с моими, и я увидел, как тетушку Ольгу при этом передернуло. – Мой свекор хочет выставить меня из Перу как нежелательную персону.

Выяснилось, что дядя Хорхе, дядя Хуан и дядя Педро в этот вечер встречались с отцом и вернулись домой в ужасе от того, в каком состоянии его увидели. Холодная ярость, неподвижный взгляд отца и то, как он говорил, не оставляло сомнений в его решимости. Отец был категоричен: или тетушка Хулия покинет Перу в течение сорока восьми часов, или пусть пеняет на себя. Действительно, отец был большим другом, видимо соучеником, министра труда диктаторского правительства – некоего генерала по имени Вильякорта, он уже говорил с ним, и было решено, что если не по собственной воле, то в сопровождении наряда солдат тетушку Хулию препроводят до самолета. Что касается меня, то в случае непослушания я дорого поплачусь за это. Моим дядюшкам, как и прежде Хавьеру, отец продемонстрировал револьвер. Я дополнил картину, показав отцовское письмо и рассказав о полицейском допросе. Письмо сыграло положительную роль: оно побудило их стать на мою сторону. Дядя Лучо налил всем виски, и, пока мы пили, тетя Ольга вдруг расплакалась и возмутилась: как же так, с ее сестрой обращаются будто с преступницей, ей угрожают полицией, а ведь они принадлежат к одной из лучших семей Боливии!