Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Я натянул одежду, в которой ходил вчера. Гвен продолжала сидеть, глядя на мое фото с игрушечной собачкой.

– Что там такое с этой фотографией? – спросил я, затягивая ремень.

Она выдвинула ящик комода. Повозилась с шлифованными флакончиками духов, с тенями для век. Достала косметичку от Джудит Лейбер и запихала все назад, под черные резиночки. Пробормотала что-то неразборчивое. С силой задвинула ящик. Подскочила ко мне в ореоле гнева и ночного крема от Элизабет Арден. Толкнула меня обеими руками к стене и залепила мне пощечину.

– Одно тебе скажу, Эдуард. Там, на хуторе, когда я ходила в старой рабочей одежде и не мылась под душем, это было лучшее время в моей жизни. Картофельная лепешка с этим странным сыром – самое вкусное из того, что я когда-либо пробовала.

Мне стало нехорошо. Я сел, обхватив голову руками и проклиная себя за то, что не рассказал ей все. Те недели в Хирифьелле и мне никогда не забыть. Я подошел к ней и провел рукой по ее волосам. Она головой стряхнула мою руку и достала сигарету. Ногтем провела по бумаге, осторожно распотрошила ее, и табак улегся пирамидкой в ее ладони. Встала, открыла окно, сдула крошки на улицу. Кинула на меня взгляд в зеркало.

– Обещай мне одно, – сказала она, – что ты никогда не зайдешь в тот лес.

Я смотрел в окно. Гвен поцеловала меня в лоб и добавила:

– Прогуляйся, mon chéri[72]. Спустись к Анкру, покури «Голуаз». Сделай что-нибудь театральное. Призови дождь, бурю. Дай мне побыть одной.

* * *

Пристальные взгляды из-за стойки администратора. Желтые осенние листья, облетающие под порывами ветра и липнущие к окнам.

Кровать была застелена. Простыни заправлены. На письменном столе лежали фотографии. Пустая пачка от «Крейвен А». На спинке стула висел пиджак Дункана Уинтерфинча.

Она оставила письмо.

«Эдуард. Я уезжаю домой, на Анст. Не ищи меня. Я выставлю Хаф-Груни на продажу. Деньги пойдут на содержание Квэркус-Холла. Будь добр, не возражай, пощади меня и себя.

И тебе тоже лучше поехать домой. Оставь себе дедушкин пиджак на память.

Of the summer when we were forever young[73].

Гвен».

Я сел на кровать. Ждал появления чувства, которое так и не возникло. Желания страдать от неразделенной любви, жестоко и неистово. Потребности броситься на вокзал, озираясь с отчаянием, схватить за плечо девушку в похожей одежде, перепугаться, увидев, что это не Гвен, громко звать ее, чтобы ее имя разносилось над перронами.

Но получилось как с мамой. Я представлял ее себе, размышляя, тоскую ли я по ней так, как положено сыну. Так же и теперь я представлял себе свои любовные страдания, размышляя, настоящие они или кажущиеся. Сидел один в номере отеля и смотрел в пустоту, видел отсутствующие чемоданы и чувствовал давно выветрившийся аромат духов. Но и тоска, и страдания были жалкими и бессильными.

Может быть, потому, что я чувствовал: это еще не конец.

Ведь Гвен оставила мне в подарок вопрос о том, почему она уехала.

Неужели то, что я спрятал пачку фотографий, могло так ее задеть? Или она использовала это как предлог, чтобы смешать мне карты, чтобы сбить меня со следа?

Я снова вгляделся в снимки. Задумался, не упустил ли я чего. Чего-то, что рассказало бы ей, где находится ореховая древесина. Но все, что было на снимках, – это мы с родителями и Эйнаром в поездке. Ни мрачных лесов, ни подозрительных строений. Одни мы, семьей, на автодорогах и местах отдыха. И на одном снимке, где остался отпечаток пальцев Гвен, смазанных жирным кремом для рук, – я и игрушечная собачка на фоне каменной кладки.

Чего я не вижу?

Сквозь запотевшее матовое стекло теплицы я едва замечал какое-то шевеление. Это она передвигалась между растениями. Время от времени останавливалась и делала что-то, чего мне не было видно. Изредка, когда на стекле скапливалось достаточно воды и по стеклу стекала большая капля, я видел ее ясно.

Бывший инспектор полиции Жослен Берле.

Я подошел к теплице поближе. Шевеление внутри прекратилось, и она раздвинула створки дверей. Эта дама оказалась высокой и стройной, как бегунья на длинные дистанции. Своего возраста она не скрывала. Седые пряди были зачесаны назад и закручены на затылке в кичку. Вокруг глаз ее кожу прорезали глубокие морщины, но в остальном она выглядела почти так же, как на фото из газеты.

Жослен смерила меня взглядом. Эта женщина выпустила меня из своих рук в жизнь и теперь, казалось, спрашивала себя, нельзя ли было помочь мне еще чем-то.

– Я много лет задавалась вопросом, узна́ю ли вас, – сказала она по-французски.

– Узнала? – спросил я.

Она внимательно рассматривала меня. Видимо, даже не заметила, что я обратился к ней на ты. Кивнула.

– Дa, – ответила она. – Ваш рот, ваш нос… Так странно вас видеть…

Мне стало неудобно.

– Вы говорите по-французски? – уточнила она. – Или будем разговаривать на английском?

– Лучше на английском, – сказал я. – Хотя в детстве я немного знал французский.

Я закусил губу. Может быть, я использовал не те слова. Произнес их так, что их было не понять.

– Вы и сейчас неплохо им владеете, – отозвалась Берле на английском, более ломаном, чем мой французский. Из теплицы тянуло духотой. У нее там были грядки с овощами и множество роз. Клапаны вентиляции на потолке регулировались при помощи хитроумной системы талей и шнуров – хозяйка оставила их чуть приоткрытыми, но это ее не устроило, и два клапана она закрыла совсем. Похоже, такая же тонкая настройка происходила и в самой Жослен Берле: она прикидывала, сколько свежего воздуха можно впустить в старую историю, чтобы не навредить нежным растениям.

– Давайте зайдем в дом, – сказала она, стянула с себя передник. Ополоснула секатор в бочке с водой, а потом сунула его в бочку с песком и извлекла оттуда сияющим чистотой.

Я с любопытством покосился на бочку. Жослен снова перешла на французский.

– Просто песок, – сказала она. – Пропитанный старым машинным маслом. Песок удаляет комочки земли. А масло защищает сталь от ржавчины.

В узкой и темной прихожей хозяйка повесила мой твидовый пиджак на вешалку. Непонятно, заметила она ярлычок на нем или нет; помогли ли ей годы службы в полиции разглядеть, что буквы на нем стерли не мои позвонки…

– Посидим на кухне, – предложила она. – Этот рассказ не для уютных кресел. Да у меня уютных кресел и нет.

* * *

– Я знаю, – сказала Берле, – что ваши родители умерли около шести часов утра. Нас известил об этом мужчина, ловивший карпов. Он сидел на другом берегу. Это далеко, и кусты там растут густо, но он хороший свидетель. Лучше не бывает.