Не только Евтушенко - Владимир Соловьев

Для привычки к чужому и замкнутому городу и времени было в обрез: Москву я не успел ни полюбить, ни узнать как следует, ни разочароваться в ней. Я ее любил на расстоянии – из Ленинграда и слезоточил на сентиментальных строчках типа «Как много доброго и милого в словах Арбат, Дорогомилово». Комплекс трех сестер? Что было бы, возвратись они в Москву? Чем не сюжет? Их топографическая невезуха – на самом деле редкое везение. Надо оставлять что-нибудь в мечтах, пусть выпадет в осадок мечтаний.

Короче:

Как прекрасен дальний замок,

Приближаться нету смысла…

Само собой, у современного человека эти строчки Михаила Кузмина ассоциируются с другим замком, мною уже помянутым. Из Ленинграда Москва и казалась таким абсолютно недоступным замком, попасть в который стало не просто мечтой, но – ввиду ее неосуществимости – навязчивой идеей. Теперь-то я понимаю: я скорее хотел свалить из Ленинграда, где кольцо вокруг меня сжималось все теснее, чем переехать в Москву. Почему эмигрантский вариант не приходил мне в голову, а пришел только, когда обменные дела были в самом разгаре, все связи задействованы, бумаги подписаны, вещи собраны – да и то в гипотетическом, альтернативном и далеком виде? Переезд в Москву и был нашей эмиграцией из Питера, где жить стало невыносимо. Иммигрируя в Москву, после стольких, Господи, хлопот, мы уже держали в голове запасной вариант, который впервые осознали в качестве альтернативного, когда хлынул абсолютно питерский ливень, но в городе Стокгольме, и мы спрятались под навес – оказалось, стокгольмской полиции. «Самый раз попросить политубежище», – пошутил один из нас. Кто? «Почему нет?» – ответил другой. Из-за дождя и раздумий на эту тему мы вернулись в гостиницу с большим опозданием, все докушивали свой обед, напряг на лицах наших коллег по путешествию был колоссальный – и облегчение и разочарование, что мы вернулись. Короче, на виртуальную станцию Бологое, что промеж русскими столицами, мы возвратились полные сомнений. Укореняться не хотелось, да и время было дурное: при невменяемом Брежневе регентом стал шеф гэбья Юрий Андропов. Мне было тридцать три года, когда я получил московскую прописку, а в тридцать пять я уже бродил ночью по Центральному парку, не подозревая, что это самое опасное место в Нью-Йорке.

В Нью-Йорке я уже живу дольше, чем в любом другом месте на земле, включая Ленинград, и, скорее всего, здесь умру – если не в дороге. Безопасно – в отличие от Лотовой жены, которая вошла в еврейскую историю и мировую мифологию безымянкой из-за библейского мужского шовинизма, – оглядываясь через океан (в том числе океан времени, а он пошире и поглубже Атлантики) на наше столичное житье-бытье, я сознаю, что оно было отравлено тайными миграционными – еще не планами, но уже прикидами (планировщик из меня никакой, всё на уровне импульса, инстинкта и безумия). В Москве мы были транзитом, полустанок на пути за бугор, еще раз скажу – мы не укоренились и не собирались в ней укореняться. Да и время – не наше личное, а московское – было предотъездным. Говорю о писательской эмиграции: внешней и внутренней. Для чего тогда я пишу эту книгу о кратком, в пару лет, московском периоде моей жизни и о моих московских друзьях и френдах, во главе с Женей Евтушенко, которых узнал раньше и знал дольше, чем жил в их – не моем! – городе? Чтобы осмыслить предпринятый мной роковой шаг – отвал? Чтобы еще раз понять, что происходило тогда со страной, со мной, со всеми нами?

Брежневская эра была не равна самой себе. Об этом можно прочесть в наших с Леной Клепиковой политологических книгах. Конец брежневской эры политически и семантически был противоположен ее началу. При немощном генсеке резко возросла роль КГБ – увы, не только в государстве, но и в обществе. Точнее сказать: государство – с помощью слежки, арестов, ссылок, высылок, цензуры, стукачества и антисемитизма – теснило общество. Журналы и издательства не могли публиковать договорные произведения известных и более-менее официальных, пусть и не официозных писателей: Рыбакова, Искандера, Войновича, Максимова, Владимова. Временно́й оксюморон: договор заключался в одну политическую эпоху, произведение поспевало к другой. Выбор стоял перед каждым, но какой выбор!

Вот сдвоенный пример. Я уже упоминал о нем, а сейчас выведу политико-психоаналитическое резюме. У Войновича и Искандера было по договору с «Новым миром»: на «Чонкина» и на «Сандро из Чегема» соответственно. Фазиль согласился на стерилизацию своего любимого (хотя не лучшего у него, здесь он круто ошибается) детища, и в этом оскопленном виде, без ключевой главы «Пиры Валтасара», вещь появилась в «Новом мире», не обратив на себя никакого внимания. Один я сочинил рецензию на рукописного «Сандро», которого Фазиль мне всучил, чтобы я даже не заглядывал в журнальный вариант, выдав ее за рецензию на новомировского кастрата. Зато обратил на себя внимание Володя Войнович, отдав «Чонкина» за бугор. Думаю, именно на этой почве у Фазиля и поехала крыша, я об этом рассказал – точнее, иносказал – в повести «Сердца четырех», хотя, конечно, не один к одному, герои под псевдонимами, художественной отсебятины и камуфляжа под завязку.

Для Фазиля это была настоящая травма, с бессознательным переносом в сексуальную область: он ревновал жену к человеку, который решился на мужской поступок в иной, гражданской сфере, а вот он не решился. А Тоня была кокетлива, смешлива и внешне независима, что – в совокупности – раздражало кавказского человека Фазиля. Как и Фазиль, Тоня была смешанных кровей, но в Фазиле обе восточные – персидская и абхазская, а она – армяно-русских, девичья фамилия ее (клятая сорная память!) Хлебникова, настоящая блондинка или крашеная, не помню, но очень миловидна именно как блондинка. Вполне возможно, она строила глазки Войновичу, как строила всем мужикам, находящимся уже или еще в возрасте половой зрелости, либо ставила его в пример Фазилю – что тот решился, а Фазиль нет. В иносказательном смысле, что у того хрен толще или длиннее. Кончилось это худо, а могло кончиться трагически: Фазиль гонялся за Тоней с ножом, привезенным ему с Кавказа почитателями, Тоня пряталась в квартире Бена Сарнова, этажом ниже (соответственно 104 и 100). Бен сохранял верность обоим – Искандеру и Войновичу.

Все они – Искандер, Войнович, Олег Чухонцев – были друзьями и учениками (в широком смысле) Камила Икрамова. Как писатель Камил, увы, не состоялся. Их союз не просто распался, а рухнул, когда жена Икрамова ушла к Войновичу. Фазиля уход Ирины потряс куда больше, чем самого Камила, и он по одному треугольнику сконструировал свой собственный, воображаемый, гипотетический.

Еще раз отсылаю к моей повести «Сердца четырех» – в прозе, в камуфляже, отбросив политкорректность, удается добраться до сути, художественный лот берет глубже мемуарно-документального, тогда как в мемории останавливаешься на полпути и топчешься на месте. Так у меня сплошь и рядом. Я печатал повсюду «Довлатова на автоответчике», выпустил (с Леной Клепиковой) две книги про Довлатова, сделал двухчасовой фильм «Мой сосед Сережа Довлатов», но самый точный портрет Довлатова – в моей вымышленной повести «Призрак, кусающий себе локти», которую я решился включить в обе наши с Клепиковой книжки, обидев другую Лену – Довлатову. «Как он мог со мной так поступить?» – слова Лены Довлатовой общим знакомым, но тем не менее мы дружны с ней, как и прежде. То же – с Бродским, который под своим именем фигурирует в «Трех евреях» и «Двух Бродских», но адекватен самому себе именно в «Post Mortem», хотя там не сам Бродский, а некто, на него похожий и непохожий, мнимотаинственный, легко узнаваемый, инкогнито в маске, портретно срисованной с его жидовской мордочки. Счастливчик! сколько своих заветных мыслей я ему передал путем ложной атрибуции, перемешав с его собственными – никто уже не отличит, черт ногу сломает. Потому мой Бродский и умнее – его тезка Рихтер-Чураков прав – того реального, каким стал в последние годы, окружив себя аллилуйщиками и снизив планку. Еще Рихтер-Чураков сравнил мой роман с «Лоттой в Веймаре», где слова Гёте принадлежат на самом деле Томасу Манну. Думаю, у меня посложнее, чем просто ложная атрибуция, и многие мысли и даже интонации принадлежат на самом деле Бродскому. А все равно, сам себя обокрал – к примеру, эту вот книгу, которую сейчас пишу.