Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

формулирует свою доктрину «эптастилизма», обозначая семь столпов новой культуры, которая должна воплотиться в грядущей консервативной утопии:

«I. — Сосредоточенное в Царьграде Православие…

II. — Принудительная организация собственности и труда… приостановка излишней подвижности экономической жизни, т. е. ограничение личной свободы и организация нового и прочного юридического неравенства; другими словами: — отнятие экономического движения из рук разрушителей. III. — Пессимизм в науке (отвержение демократического прогресса; уничтожение религии самодовлеющего, утилитарного человечества. — Проповедь — светоразрушения и его вовсе не так уж отдаленной неизбежности)…

IV. Великий Восточный Союз (Россия во главе; — Царьград центр; — славяне; греки; румыны; мадьяры; турки; персияне; индусы)…

V. Новая привилегированная — аристократия. — Размножение благословенного Царствующего рода Романовых… можно восстановить и браки с русскими дворянками (или даже ввести и браки с девицами различных союзных племен). Брать — даже можно русскую или греческую крестьянку — или полудикую жительницу Индии и Кавказа, если она пориста и сильна…

VI. — Отношение к сектам и др. верам. — Предпочитать вообще Веры и Секты мистико-пластические… религиям и сектам разрушительно-рационалистическим…

VII. — Эстетический аскетизм. — перемена одежды и обычаев, новые пляски… Предпочтение стеснительной и упражняющей роскоши, рациональному и всераспускающему комфорту… О Самодержавии я не упомянул, ибо оно есть condition sine qua non[29] — это ось всего движения, рычаг — срединный столп».

Из сегодняшнего дня — многие из проектов Леонтьева совершенно абсурдны. В Константинополе сидит главный раскольник и предатель Православия — фанариотский патриарх. И в свете его действий усилия Леонтьева по защите Фанарской иерархии от болгарского стремления к церковной независимости приходится оценивать пессимистично.

«Принудительную организацию собственности» Россия в ХХ веке видела и никакой крепости традиции от этого не проистекло. Организации всевозможных союзов, вовлечение различных «полудиких жительниц» и прочие плоды толерантности стали сегодня повседневностью.

В чём была непредусмотрительность Леонтьева, показанная событиями XX и, особенно, XXI века? Всю свою жизнь он боролся с духом упрощения и стандартизации, который нёс с собой буржуазный индустриализм. Одинаковая одежда, одинаковые люди, одинаковые европейские нации с одинаковыми конституциями, — он ненавидел это так страстно, что доходил до призывов к разрушению машин.

Однако наше время показало, что национальноиндустриальная буржуазная стандартизация — не предел культурного распада. Таким пределом как раз является смешение разнородного, пресловутый мультикультурализм, где перемешиваются этносы, традиции, жизненные уклады, но только не упорядоченные строгой имперской иерархией, а перепутанные именно в предсмертном всесмешении и упрощении, когда нет уже никакой строгой формы, в том числе и одинаковой. И ни в коем случае нельзя, как это иногда у нас делают, путать цветущую сложность с этой пестротой радужной плесени.

Скорее всего, Леонтьев никогда бы не купился ни на чекистский «принудительный труд», ни на мультикультурное разнообразие и не захотел бы стать идеологом неосталинизма или многонационалии.

Напротив, в пророчествах Леонтьева содержалось предвидение возможности всеобщего мирового цивилизационного упадка, подобного тому, который совершился в наши дни. И милый его сердцу Восток и гниющий Запад сольются в общем цивилизационном упадке. А сумеет ли Россия вырваться из этих смертоносных объятий — совсем не очевидно.

«Из того, что отдельные европейские государства устарели — ещё не следует непременно, что идеи, вкусы, уставы и новейшие верования (эгалитарные и безбожные) не распространятся и на внутреннюю Азию и на Африку (Америка и Австралия — всё та же Европа).

Положим, эти новейшие идеи, привычки и верования — ложны, пошлы, даже гнусны… но разве торжествует на земле всегда то, что прекрасно или что нам кажется истиной… Очень может быть (даже можно сказать — наверное), что то культурное однообразие средних людей, к которому может прийти всё человечество, под влиянием эгалитарной и безбожной европейской цивилизации, ведет к безвыходной бездне тоски и отчаяния… Придется, вероятно, тогда вымирать или иначе гибнуть, ибо тоже возврата не будет! Но эта опасность — погубить вместе с собою человечество — никогда не остановит европейцев (по племени или только духу). Они будут верить, что в этом не только выгода их, но долг и высшее призвание.

Даже завоевание всей Европы (положим — китайскими монголами) не уничтожит непременно этой возможности всеобщего заражения. „Победители приняли нравы и обычаи побежденных“, — так учили ещё нас в детстве; я помню эту верную фразу; и примеров этому много…

Остается вопросом — будет ли ещё вообще какая-нибудь новая, прочная на 8–9–10 веков (как другие, прежние были), своеобразная цивилизация или нет?

И если будет — то славяне ли её разовьют? Или кто-нибудь другой… И, наконец, если славянство, руководимое Россией… и уклонится несколько в сторону — от общего русла, то насколько резко будет это уклонение?»

Не надежды на евразийский «интернационал» против Европы были сердцевиной леонтьевских воззрений, а надежда на то, что удастся в самой России развить оригинальное культурное творчество и своеобразие. Леонтьев был настоящим рыцарем русской самобытности.

«У нации с истинно культурным типом, — аргументировано рассуждает он, — и самая одежда, и самые обычаи должны быть оригинальны; моды, пляски, приличия, вся эта внешность должна быть более или менее своей. Это вернейший даже признак созревающей самобытности», — говорил он.

«Без мистики и пластики религиозной, без величавой и грозной государственности и без знати, блестящей и прочно устроенной, — какая же будет в жизни поэзия?» И призывал выдумать русским даже новые самобытные танцы.

Итак — быть самобытными, хранить верность устроившим нас византийским началам, разойтись с Европой, а если надо и со всем миром, поглощаемым западной ценностной и эстетической деградацией — таков главный завет Константина Леонтьева русской цивилизации.

Последние годы жизни Константин Николаевич провел в Оптиной Пýстыни, снимая домик у ограды монастыря. Благословение исполнить обет пострига последовало от преподобного Амвросия только незадолго до смерти — и его собственной и Константина Николаевича. Во иночестве Константин Николаевич принимает имя Климент, в память о недавно почившем друге и наставнике отце Клименте (Зедергольме).

Последние месяцы жизни философ провел в Гефсиманском Скиту Троице-Сергиевой Лавры, куда переехал и где скончался от пневмонии (описанной им как пример органического процесса в «Византизме и славянстве») 12(24) ноября 1891 года, в возрасте всего лишь 60 лет.

Он упокоился в Гефсиманском Скиту, а 28 лет спустя здесь же рядом будет похоронен его собеседник Василий Розанов. Их могилы в наше время были обретены и восстановлены и мы снова можем помолиться на них за упокой души двух мятущихся, грешных, парадоксальных, но великих и оригинальных творцов Русской Идеи.

Что читать о Константине Леонтьеве:

1) К. Н. Леонтьев: Pro et contra: личность и творчество К. Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей. В 2‐х томах. Антология. — СПб: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1995;

2) Леонтьев, К. Н. Полное