Книга колдовства - Джеймс Риз

Чтобы наша «семья» внесла свой вклад в организацию бала, Леопольдина испекла пирог, но печь была такой ветхой и покосившейся, что извлеченное из ее чрева угощение казалось живым — непропекшиеся внутренности подрагивали, как желе, а поверхность, напоминавшая полужидкий пудинг, вздымалась и опускалась — и совершенно несъедобным. Вид печева был настолько впечатляющим, что Люк спросил, не разрешат ли ему «убить» пирог — например, кокосовым орехом, который мальчик нашел на песке у двери в кухню и теперь угрожающе размахивал им. Это предложение порадовало только Асмодея. Себастьяна, хоть и сама едва подавляла смех, предложила мальчику отказаться от затеи и отнести орех туда, где он его взял. Она от души сочувствовала Леопольдине, поскольку сама всякий раз ощущала себя лишней, заходя на кухню, хотя это случалось нечасто. Но что же делать? Ведь на le bal[208]нужно явиться с пирогом. Как спасти положение?

Мы с Каликсто молча потягивали лимонад и наблюдали, как Себастьяна и Лео пытались покрыть пирог сахарной глазурью. Увы, для того чтобы поправить дело, понадобились бы смола и конопатка. Кроме того, пирог еще не остыл, а потому глазурь стекала с боков, словно сок дерева с надрезанной корой. Когда Люк подсказал еще один вариант того, как можно употребить пирог: приделать к нему цепь и использовать на лодке в качестве якоря, — Себастьяна и Лео усмехнулись, пожали плечами, что означало отказ от дальнейших попыток придать пирогу аппетитный вид, и согласились с предложением мальчика. Люк и Асмодей громко рассмеялись, и я бы тоже присоединилась к их веселью, если бы меня не пробил озноб при звуках этого хохота, прежде так унижавшего меня.

Вместо пирога мы решили принести на бал пунш. Тот удался на славу и получился таким крепким, что про пирог вскоре никто не вспоминал. Напиток подлил масла в огонь всеобщего веселья, и вечеринка стала еще более оживленной.

Ах, как отплясывали мы в тот первый вечер на затерянном в море острове! У меня остались чудесные воспоминания. Бальная зала представляла собой песчаную выровненную площадку, на которую был положен дощатый настил, а над ним возвели нечто вроде огромной беседки. Стены и крышу покрывали множество усеянных цветами лоз: они вились по стропилам и боковым столбам, заполняя все пространство между ними.

К лозам были прикреплены зажженные фонарики. Я сама помогала развешивать их — вскоре после того, как прибыла на остров. Мы вставляли белую свечу в стеклянный стакан, который помещали в абажурчик из розовой бумаги. Таким образом, фонарики получались не белыми и не красными, чтобы проходящие мимо суда не приняли их за навигационные огни и, введенные в заблуждение, не взяли курс прямо на них. (Танцевать в лучах розоватого света было не слишком удобно, синие стекла моих очков сильно его ослабляли; но я умудрилась извлечь выгоду даже из этого — объяснила свою неуклюжесть слабым зрением, из-за чего могла не снимать очки весь вечер.) Сколоченные из грубых досок столы, накрытые кружевными скатертями, ломились от изысканных яств. Даже в Гаване и Ки-Уэсте трудно было бы рассчитывать на лучшее угощение, хотя сервировка явно указывала на главное занятие жителей острова: все приборы были великолепны, однако среди них не удалось бы найти двух одинаковых, а на многих красовались монограммы персон, чьи имущество навсегда исчезло в бурных волнах, а имена уже никогда не удастся установить. Вы и не представляете, какие вещи попадали на этот остров, вынесенные течением на берег. Например, в доме Хаусмана имелось фортепиано, потерянное каким-то маркизом, перевозившим его из Нового Орлеана во Францию, а в нашем доме стояла большая арфа: на ней никто не умел играть, но она, по словам Люка, служила отличным приспособлением для нарезания твердого сыра. Под звуки этого самого фортепиано и этой самой арфы мы и танцевали тем вечером, ибо старшая из дочерей доктора Тревера ловко умела барабанить на первом из инструментов, а ее маленькая сестра сносно бренчала на втором.

Итак, мы танцевали, причем все со всеми, насколько позволяли возможности нашей компании: Себастьяна вальсировала с Каликсто — пока Асмодей с Хаусманом отошли справить малую нужду на песок, — затем Асмодей с Леопольдиной в очередной раз продлили заключенное меж ними перемирие во время длительного ринг-данса; мы же с Люком прогалопировали кадриль, которую никто из нас двоих танцевать не умел и не имел ни малейшего шанса когда-либо выучить. Потом пары менялись бессчетное количество раз, за одним исключением: мы с Асмодеем так ни разу и не сошлись вместе. К такому я не была готова. Зато я танцевала с охотниками за товарами с потерпевших крушение кораблей и ловцами черепах.

В тот вечер я танцевала даже с Хаусманом: Себастьяна едва уловимым жестом отвергла его ухаживания, и я неожиданно для себя закружилась в паре с ним. Ведь это он устроил прием, он был хозяином острова, и ни один человек не мог поселиться на Индиан-Ки без его благосклонного дозволения. В тот вечер я получила это дозволение, как и предвидела моя сестра. Каликсто также получил приглашение остаться на острове, когда неделю спустя вместе с Хаусманом сплавал на разбившееся о скалы судно и продемонстрировал при этом сноровку в морском деле. По возвращении он преподнес мне кое-что из своей добычи: переплетенное в кожу собрание сочинений Вальтера Скотта, а также увесистый том пьес столь высоко ценимого мной Шекспира. Явившись на le bal в том самом платье из изумрудного шелка, в котором приплыла с Кубы, я невольно предопределила свою судьбу на грядущие годы: мне суждено было вновь стать Геркулиной и распрощаться с именем Генри.

Так мы попали на остров Индиан-Ки. Так очутились в этом раю. Да, жизнь на острове была поистине райской, но она не продлилась долго. Такое долго не длится. Вскоре Себастьяна умерла. А после этого нас всех тронуло дыхание смерти; о, какое ядовитое дыхание!

Лишь мысль о том, что смертна и она,

Дает мне силу пережить утрату.

У. Шекспир. Юлий Цезарь

(Перевод М. Зенкевича)

Мы жили вшестером в деревянном доме, выкрашенном желтой масляной краскою; с фасада у него было три этажа, а сзади всего два. Он стоял на самой тихой стороне острова у кромки прибоя и даже нависал над нею; набегавшие на берег волны плескались о сваи, поддерживавшие постройку со стороны берега, и были почти не слышны днем, ночью же их лепет превращался в колыбельную. Их песня до сих пор звучит в моих ушах. Я и теперь слышу эти морские волны, слышу их гул, напоминающий размеренное и неторопливое тиканье морских часов, отмечающих медленную и неуклонную смену приливов и отливов. Те сказочные дни доныне вспоминаются мне, как сон, томные и наполненные негой, если не ленивой праздностью. Тогда нас всех интересовали только знания да любовь. Но потом пришла смерть. После нее весь мир опрокинулся, повернувшись вокруг своей черной оси.

Наш дом считался на острове самым большим, не считая особняка самого Хаусмана. Наш хозяин построил этот дом совсем недавно для доктора Тревора и его семьи. Доктор — заметьте, не врач, а ученый садовод — занимался проблемами садоводства. Несколько месяцев назад он прислал Хаусману письмо, в котором сообщалось, что недавно американский конгресс принял акт, предоставляющий ему право занять участок земли площадью в шесть квадратных миль, расположенный в глубине острова, в наиболее высокой его части, чтобы сажать культурные деревья и производить соответствующие исследования. В обмен на предоставление жилья и прочих благ Тревор предлагал Хаусману стать его партнером и совместно с ним учредить некое предприятие под названием «Тропикал плант компани» — весьма неоригинальное название, заранее предрекающее провал этого начинания. Сам садовод, как выяснилось впоследствии, находил счастье в своих занятиях и готов был беседовать со всеми семенами и саженцами. Он оказался человеком до такой степени скучным, да пребудет душа его в мире, что удивительно, как эти саженцы не засохли, а семена не утратили всхожесть еще до того, как попали в землю либо увидели солнце. Что касается Хаусмана, он был честолюбив и мечтал о том дне, когда к нему ручьем, а то и полноводной рекою потекут доходы с полей, засаженных агавой (дающей сизаль, сырье для производства канатов), кактусами (на которых водится кошениль),[209]тутовыми деревьями (их листья служат пищей для шелкопряда) и морским хлопком.[210]Осторожность и неторопливость доктора Тревора, взвешенность и обдуманность его планов подействовали на амбициозного хозяина Индиан-Ки. Поскольку Хаусман надеялся на грядущее процветание, он роскошно отделал дом, выстроенный для семьи Треворов. Себастьяна купила его за сущие гроши — возможно, тут не обошлось без колдовства — вскоре после того, как она и Лео прибыли на Индиан-Ки. Тревору же не повезло: он имел несчастье явиться на остров слишком поздно, то есть спустя много месяцев после моей soror mystica и всего за несколько недель до приезда меня и Каликсто. Мы, разумеется, поселились в том самом доме, а вот припозднившиеся Треворы вынуждены были ждать, когда для них построят новое жилище. Им пришлось поселиться в гостинице, служившей приютом для приезжих охотников за чужим добром. Из-за такого соседства нервы у миссис Тревор были натянуты туже, чем струны у нашей арфы; ей поминутно казалось, что честь и доброе имя ее дочерей висят на волоске. Бал устраивали в том числе для того, чтобы успокоить миссис Тревор, крайне огорченную недавними переменами в жизни.