Книга колдовства - Джеймс Риз

Конечно, никто из нас не согласился бы на то, чтобы во время трапезы нам прислуживали рабы. На острове их было немало — один доктор Тревор привез четверых. Мы предпочли нанять двух сводных сестер, дочерей ловца черепах, дважды к тому времени овдовевшего. Обеих девушек по стечению обстоятельств звали Екатеринами, поэтому все называли их уменьшительными именами — Кит и Кэт. Первая прибиралась у нас в доме и прислуживала, вторая хозяйничала на кухне. По правде сказать, у нас не было выбора: все умерли бы от истощения, если бы мы, ведьмы, сами взялись бы готовить. И это самое безобидное из того, что могло произойти.

Нас так угнетала наша никчемность, что мы предложили сводным сестрицам вдвое большую плату против того, что они запросили. Мы поставили им лишь два условия: не заходить в мансарду и никогда не говорить отцу, сколько мы им платим, потому что старик считал, что имеет право на половину их заработка.

Дом наш увенчивался куполом, внутрь которого можно было попасть только с верхнего этажа. Там мы с Леопольдиной частенько заставали друг друга за чтением вскоре после рассвета и садились рядом за небольшую парту, которую Каликсто специально смастерил для этого места. Тут все было залито солнцем, нагревавшим воздух до такой степени, что уже к десяти часам утра становилось невыносимо жарко.

Был у нас, кстати, и своего рода «погреб», расположенный под полом первого этажа и при этом точно под куполом, как его антипод. Туда можно было попасть через люк в кладовой — каморке размером не более шалаша, отделявшей меньшую гостиную от столовой. Однако спустившийся в этот лаз попадал прямо в воду, потому что кладовая находилась в той части нашего дома, что покоилась на сваях — если угодно, над морскими волнами. Естественно, морская вода проникала и в «погреб», проходя сквозь щели в его стенах, больше напоминавшие жалюзи, тянувшиеся до ближнего края нашего пирса, уходя все глубже и глубже. Конечно, это был не настоящий погреб, а нечто вроде загона для морских черепах и другой морской живности, которая здесь обитала до тех пор, пока не умирала ради нашего удовольствия. Но поскольку Кит и Кэт приносили нам черепашье мясо для стейков прямехонько от их отца и сразу после улова, Асмодей переделал этот «садок», и он стал служить мальчишкам то бассейном, наполняемым водою во время прилива, то площадкой для водных игр и забав.

Когда счет времени, прожитого на острове, шел уже не на месяцы, а на годы, число его жителей стало возрастать. Уже через пару лет население так увеличилось, что в последнее наше лето на берегу вырос оживленный поселок — около сорока самых разнообразных домов, в том числе настоящих дворцов для увеселения тех, кто промышлял «спасением» грузов с разбившихся кораблей. Эти дворцы, по недвусмысленно выраженному желанию Себастьяны, находились вне досягаемости для всей нашей компании, за исключением, разумеется, Асмодея и Каликсто. Первый стал завсегдатаем тех заведений, а последний захаживал туда исключительно в поисках работы. В ту пору Кэл частенько выходил в море в составе команды, нанятой Хаусманом, и проводил в водах пролива по многу дней, а иногда и недель подряд. Должна сознаться, что я скучала по нему все меньше — или заставляла себя не скучать. Я говорила себе, что достигла того возраста, когда влюбленным надо постараться положить конец сердечной привязанности к тем, кто не может ответить на чувство, как, увы, было в нашем случае. Alors, вдобавок к упомянутым местам увеселений у нас была почта. Ее открытия Хаусман добивался очень упорно, и теперь при необходимости мы могли беспрепятственно связываться с остальным миром. Благодаря этому, как уже говорилось, я написала письмо Эжени и в ответ получила от нее книги, средства для Ремесла et cetera.[211]Кроме того, она прислала мне приглашение приехать в Новый Орлеан «вместе с Себастьяной и всей честной компанией». Мы непременно совершили бы это путешествие, если бы Себастьяна была здорова, а все остальные — не так счастливы. О да, мы были счастливы. Однако счастье оказалось недолгим. Ибо вскоре пришла кровь.

Бедная Леопольдина.

Однажды ночью она привстала в своей кроватке и сквозь сон увидела, как что-то красное капает с простыней Себастьяны, набухших алой влагою. И лишь когда девочка полностью проснулась и вгляделась в ночной сумрак, она поняла, что за красная жидкость сочится с постели ее спасительницы. Тогда она вскочила на ноги, принялась кричать и разбудила Асмодея. Похожие на рев стенания этого гиганта привлекли к дверям нашего дома проснувшихся островитян. Первая моя задача состояла в том, чтобы выдворить соседей, затем нужно было успокоить Леопольдину и Люка, потом объяснить Каликсто, что, собственно, произошло, и, наконец, как-то успокоить Асмодея, который раскачивался из стороны в сторону, сидя на покрасневшей от крови кровати, и обнимал не подающую признаков жизни Себастьяну. Он крепко прижал ее к груди, как плачущий ребенок — любимую куклу.

A vrai dire,[212]он был неуправляем. Лео и Люк смотрели, как изливается его скорбь; бедные близнецы в отчаянии так тесно жались друг к другу, что казалось, они вот-вот сольются в единое существо. Лишь Каликсто сумел утихомирить Асмодея: он заставил беднягу зажать зубами кусок плавняка размером с берцовую кость (Люк нашел его потом возле кровати вместе с намертво впившимся в твердую древесину коренным зубом, твердым, как камень). Тут уже ничего нельзя было поделать, кроме как оставить этих двоих, так любивших друг друга, наедине. Мы успели высказать все, что хотели, все, о чем не могли не сказать, ибо Себастьяна, хорошо сознававшая близость рокового часа, заранее попросила каждого из нас открыть перед ней душу. Один Асмодей, как обычно, принял эту идею в штыки и теперь вынужден был прощаться с любимой единственным возможным для него способом — на языке слез и стенаний. Остальные стояли в молчании, перебирая в памяти воспоминания.

К счастью, кровь не застала Себастьяну врасплох, как это произошло с ее собственной soror mystica, венецианкой Изабеллой Теотокки, умершей прямо на Риальто,[213]на глазах у толпы досужих прохожих. Мы же знали о грядущем за неделю до срока. Но и теперь смерть не сразу пришла к Себастьяне, хотя ей уже не суждено было подняться с постели. И все-таки каждый из нас сознавал, что мы не готовы к случившемуся. Так бывает всегда, ибо смерть несет в себе то, что закрыто для разумения живых.

Леопольдина пообещала Себастьяне написать много «Книг теней» для новых поколений сестер. Зрачки юной ведьмы, изменившие форму, вращались быстрей и быстрей, пока Себастьяна говорила ей о необходимости развивать практический ум, ответственность и силу воли, необходимые всякой сестре. Затем Себастьяне удалось заставить Каликсто, Люка и даже Асмодея принести присягу верности не только мне и Леопольдине, но и друг другу. Она сказала, что мы стали семьей, а члены семьи не должны держать зла друг на друга, поэтому им надо научиться просить прощения и прощать (последнее касалось меня и Асмодея). Разумеется, мы пообещали, что так и будет. А во время un entretien,[214]длившегося до тех пор, пока она не заснула, Себастьяна дала мне и Каликсто несколько советов, касающихся нашей любви, ибо нас связывала именно любовь, хотя и платоническая. Ах, как я плакала той ночью, как мне было невыразимо грустно. Но я наконец почувствовала себя свободной, когда услышала от Каликсто слова, которые он так долго таил в сердце. Нет, он не презирал меня за то, какой я была, но понял, увы, что его любовь ко мне не может иметь продолжения, как бы он сам того ни хотел. Он не желал меня. Он стал извиняться, проливая слезы. Не за то, что наша любовь из-за него не переросла в нечто большее, а за то, что слишком долго мучил меня неопределенностью.