Начало конца комедии - Виктор Конецкий

Я не стал спорить и налил ему еще стопку.

Он вылакал и спросил, приходилось ли мне подолгу жить в дешевой гостинице где-нибудь во Французской Африке без гроша в кармане? Я сказал, что нет. Тогда он спросил, приходилось ли мне писать в умывальник, если я один лежу в номере без копейки денег и мне уже нет мочи от одиночества, а вокруг тишина пустыни, и хоть глотку надорви, никто не придет; и вот тут следует встать и начать писать в умывальник и – бог ему свидетель – в самый интересный момент, когда писать ты уже начал и сразу дать тормоза или выпустить закрылки уже не в состоянии, в этот именно момент раздастся стук в дверь! Или она, дверь, даже без стука раскроется и кто-нибудь войдет! Кто-нибудь – хоть самая старая шлюха, – но обязательно притащится, чтобы поднять крик по поводу умывальника!..

Я послушно слушал, потому что знал: этот тип достанет портативный магнитофон, без которого мой лоботряс-сын не может больше впитывать знания и сдавать экзамены за очередной семестр. Антверпен был последним заходом перед домом, а магнитофон я еще не купил.

Подняв в зенит очередную рюмку, летающий шипшандлер посмотрел сквозь нее на лампочку и спросил, знаю ли я душу немецкой женщины? Я не знал и не стал скрывать этого.

– А я знаю! Моя жена – немка, мастер. Немецкая женщина безбоязненно пьет с чужим мужчиной за его счет, а потом уйдет, не считая себя обязанной даже потрепать его по щечке. Но вот если она съест на твой счет одну паршивую сосиску, то уже чувствует себя обязанной. После второй сосиски она начинает раздеваться, ну, а после третьей делай с ней все, что твоей… как это у вас? – что твоей шкуре хочется! Прозит! – он выпил и предотходно загрустил: – Да, мой капитан, все мы изгнанники, вся Европа-это сплошь изгнанники, мой капитан! Никто нынче не живет там, где он родился или гам, где хотя бы лежат в сырой земле его гроссфатеры и гроссмутеры. Спасибо, мой капитан! Я превосходно нализался! Но эти свиньи – бельгийские полицейские имеют нюх овчарок, они разрешают теперь; пить не больше двух банок пива. Придется бросить свое! авто и брать такси. Как у вас с агентскими чеками на такси, мой капитан?

Мне было жалко чеков, но пришлось дать ему и та-поп на такси. И он наконец выкатился, пообещав привезти магнитофон и все заказы судна в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени. И я знал, что никакая сила – даже бельгийские полицейские-свиньи-овчарки– не помешают ему выполнить обещанное точно и в срок.

Явился грузовой помощник и доложил, что в первом трюме обнаружилось два грузовых места без всяких сопроводительных документов. Ящики килограмм по сто пятьдесят с надписью "Южная Аравия. Армия США".

– Ну что ж, отвези гостинцы маме или бабушке, – сказал я, потому что на погрузке в Гавре секонд перебрал со стивидором, и я был сердит на него. – Морской протест готов?

Протест он заготовил. В четвертом трюме шел табак, вернее табачные крошки в тюках, и я опасался отпотевания от перепада температур.

Протест был составлен правильно. Я приказал секонду вызвать такси и поехал к нотариусу заверить документы.

В такси я привычно удивлялся тому, что "Обнинск" стоит черт-те в какой дали от центра города – такое впечатление, что все другие суда стоят ближе, а твое нарочно загоняют к черту на кулички. И еще я ни на минуту не забывал о предстоящей встрече со штурманцем "Чернигорода". Все то плохое, что внесло и вносит время в море и морскую работу, сконцентрировалось для меня в поведении паренька с "Чернигорода" этой ночью. В результате я не получил того удовольствия, которое приносит езда на хорошей машине по отличным дорогам красивого города на казенный счет. А обычно такая езда хоть на считанные минуты заставляет почувствовать себя значительной личностью, добившимся кое-чего в жизни.

Я остановил машину в нескольких кварталах от, офиса нотариуса, чтобы немного пройти пешком, и вылез на берегу какого-то канала. В канале отдыхали речные самоходные баржи. На их рожах буквально написано было наслаждение от короткого, безделья. А на бортах намалеваны были розовые русалки с зелеными хвостами. Розовые русалки тоже имели довольный вид, хотя одеты были не по сезону.

Старые платаны склоняли над каналом и самоходками тяжелые черные стволы. Черные ветви, на которых покачивались забытые богом шишечки, украшали серо-лиловые декабрьские небеса.

Платаны росли прямо из аккуратных камней набережной. Камни были старые, как платаны, щели между ними покрывал тусклый старый мох. Сквозь мох кое-где пробивались не сдающиеся перед декабрем травинки. А противоположный берег канала весь был покрыт ярко-зеленой газонной травкой, которая, очевидно, чихать хотела на давешний ночной снег.

Я получил все-таки маленький отдых и удовольствие, пока шел под платанами вдоль молчаливых домов с низкими зеркальными окнами. Голландские и бельгийские женщины умеют делать из оконных стекол нечто чудесное по прозрачности. И за каждым магическим кристаллом – цветок, а дальше – тайна чужой жизни.

Забавно было вдруг увидеть среди аккуратности и чистоты тихого Антверпенского канала одинокий рваный ботинок на толстой подошве – он хулигански висел на металлической пике в ограждении самого старого платана. Ботинок скептически глядел на меня и подмигнул, когда я стал подниматься к парадным дверям нотариального офиса.

В приемной в величественном ожидании сидело пять капитанов. У каждого был портфель, а в портфеле – старый, как само море, – "Морской протест", то есть жалоба на бесчинство морской стихии. Все пятеро сен дели в полной разъединенности, уставившись прямо перед собой. Никто не снизошел до ярких журналов, которые валялись на низких столиках.

Я пожелал джентльменам доброго афтенуна, получил по молчаливому кивку и сам уселся в полной отъединенности в кресло и уставился в окно. Над крышами домов, напоминая о близкой Голландии, торчали два крыла ветряной мельницы, какие-то мягкие и ласковые, как кроличьи уши.

Вышла секретарша – единственная женщина, встреченная мною в мире, у которой вместо выпуклости ниже спины оказалась вмятина, – взяла у меня бумаги и исчезла за дверью. И оттуда донесся ее голос: "Рашен шип "Обьниньск"!"

Капитан с лицом Будды – вероятно, индонезиец, два китайца, типичный англичанин и тип неопределимой на глаз национальности не повели в мою сторону и ухом.

Как всегда при томительном ожидании очереди, в голову полезли самые неожиданные глупости. Я почему-то подумал о том, как дорого обходятся человечеству гонор и заносчивость предков. Следовало бы высечь тех олухов, которые когда-то затеяли строить Вавилонскую башню, а в результате все мы говорим на разных языках. Небось говори мы все на одном языке, так и войн все-таки было бы меньше.

Вероятно, я подумал всю эту чепуху потому, что каждый из ожидающих очереди капитанов изо всех сил подчеркивал нечто свое национальное. Просидеть пришлось около получаса, и я чуть не заснул. К этому моменту я бодрствовал сорок четыре часа.

Нотариус, как и все его коллеги в мире, соединял услужливость с какой-то скрытой наглостью – мол, ты у него в руках и он что захочет, то с тобой и сделает. Я все искал, к чему бы прицепиться, когда он оформлял протест. И нашел. Всюду у нас было написано "совьет шип", а читал он полупросебя "рашен шип". Действительно, наши суда чаще называют "русскими", а не "советскими", и все мы к этому привыкли, но тут я вдруг сказал нотариусу, что плаваю под флагом СССР и что в Совьет Юньоне тысяча сто шестьдесят пять национальностей и потому тысяча сто шестьдесят четыре из них могут обидеться на то, что их не упоминают здесь, в Антверпене, в его офисе. Нотариус перепугался и даже проводил меня до выходных дверей, хотя других провожала секретарша с вмятиной вместо зада. В результате я не смог вызвать по телефону из офиса такси, как намеревался.