Информация - Мартин Эмис

Зеркало сказало ему: вот она — реальность. И Ричард уже не сомневался, что стал по меньшей мере на семь сантиметров ниже, с тех пор как покинул Лондон. Итак, он стоял перед зеркалом в пляжных трусах; бледность его кожи лишь подчеркивалась большой потертостью на правом плече. На ключице намечалось что-то вроде пролежня. Правая рука в общем была в порядке, если от нее не требовалось что-нибудь сделать, но ночью, когда Ричард, всхлипывая, лежал без сна, она немела, наливалась кровью и распухала. Утром он боялся на нее посмотреть, опасаясь увидеть вместо кулака боксерскую перчатку. Его единственная пара обуви носила на себе следы испытаний земным притяжением — его туфли были растоптаны и сбиты, как коровьи копыта.

Поэтому Ричард никогда никуда не выходил. Если не считать того времени, когда в номер приходила горничная, он никогда никуда не выходил. У него выработалось пристрастие к «Симпсонам» — мультипликационной комедии положений о средней американской семье, у нарисованных героев были уродливые тела и карикатурные лица, и они очень много шумели. Ричарда заинтриговала, если так можно выразиться, и разного рода порнография. Телевизор в его номере относился к таким передачам без предрассудков, но самому Ричарду они казались шокирующими и напоминали гладиаторские игры: странное сочетание экскурсий по магазинам и кровавых забав в духе модернизма. Или в духе постмодернизма: и тогда порнография пыталась вторгнуться на территорию других жанров (туг были и секс-вестерны, и секс-космические приключения, и секс-детективы с загадочными убийствами). Но чем дальше, тем больше все фильмы, казалось, были переполнены порнографией: теперь это называлось «фильмы для взрослых». Еще были псевдодокументальные ленты о «взрослой» жизни: соперничество между «звездами»; взлеты и падения в судьбе режиссера. Немало было и бездарных пародий на другие телеразвлечения. Среди них — пошловатая пародия на «Симпсонов» под названием «Лимпсоны». Материал подвергался жесткой цензуре: по-видимому, он подгонялся под гостиничные нужды: в одном месте появлялся многозначительный абажур, в другом — ваза с фруктами. Вы видели только лица. Мужчины тяжело дышали и скалились, как под пыткой. Женщины рычали и вопили, как во время родов. Словом, в распоряжении Ричарда были «Симпсоны», «Лимпсоны» и обслуживание в номере.

Обычно утром, стоя у мини-бара, Ричард думал, не позвонить ли ему домой. Ему хотелось поговорить с мальчиками. С Марко. Или, пожалуй, лучше с Мариусом. У Мариуса была особая манера разговаривать по телефону: он брал трубку и молчал (так что можно было слышать его теплое детское дыхание). А Марко просто хватал трубку и тут же выкладывал все, что с ним случилось за последние десять секунд. Нет, от Марко толку будет мало. И все это чертовски дорого стоит. Когда они выписывались из гостиниц — этих памятников инфляции и энтропии, — Гвин шел к такси или лимузину, а Ричард становился в очередь к столику администратора и, отрывая от сердца, отсчитывал свои дорожные чеки за дополнительные услуги: за телефонные разговоры, за обслуживание в номере, за напитки. Устроившись за письменным столом, Ричард продолжил очередное длинное письмо Джине. Пока он писал, его внимание разрывалось между тремя взаимосвязанными опасениями. Во-первых, письма, как известно, это всего лишь бумага, у них нет объема, веса, чего-то, что может отвлечь или удержать ее внимание; письмо, валяющееся на коврике в прихожей, не может соперничать с тем, кто стоит на пороге и звонит в дверь. Кроме того, Ричард чувствовал, что его брак и даже существование близнецов — это не просто более зримая параллель его смертного пути, это продукт все той же литературной зависти и литературной ненужности. И еще он представлял себе, как Джина бегло просматривает его письма, а потом их складывает или выбрасывает, а может, она их и не читает, как все, что он пишет. Или еще хуже: его письма просто остаются валяться на коврике вместе с другим мусором.

В тот раз, когда Ричард вернулся к Доминике-Луизе, а Джина, вместо того чтобы вернуться в Ноттингем к Лоуренсу, осталась в Лондоне и занялась современной литературой, она, разумеется, начала с поэтов.

С поэтов идиллических, лирических, сатирических. В компании поэтов Ричард всегда чувствовал воодушевление и ничем не замутненный прилив хорошего настроения, потому что это были единственные живые литераторы, еще более скромные и непритязательные, чем он сам. И они останутся такими же скромными и непритязательными, думал он тогда. Ричард щеголял Джиной в богом забытых пабах, где собирались поэты. Она общалась с ними запросто: ведь они тоже были провинциалами. Они понимали друг друга с полуслова. Вскоре после того, как Ричард бросил Джину и возобновил свои блуждания в потемках спальни Доминики-Луизы, поэты, не оставляющие без внимания ничего мало-мальски ценного среди брошенных вещей, были тут как тут со своими любовными письмами в стихах, со своими депрессиями и бутылками «Бычьей крови». Ричарду по-прежнему дозволялось заходить к Джине, и какое-то время ее подъезд напоминал ему зал поэтического общества. В дверях Ричард сталкивался с каким-нибудь Проинсиасом или Клиэргилом, а на лестнице какой-нибудь Энгоас или Йейен склонялся над своим велосипедом или шарил по карманам пиджака. Здесь были представители всех поэтических школ: символисты, дадаисты, акмеисты. Единственным реалистом была Джина. Действительно ли она спала с ними, или они просто говорили о сердечных делах, как это свойственно поэтам? Быть может, она попросту выслушивала их сердечные излияния? Беспорядочные половые связи с поэтами — это просто непрактично; это ставит вас в неловкое положение: вам в тысячный раз придется выслушивать «Красавицу и чудовище», без конца и без цели бродить по городским садам, делать минет бродягам, отсасывать у жаб, мечтая о принце. Принцев среди них, надо полагать, не было. Или со временем Джина почувствовала, что современность унижает поэтов, умаляет их значение и возможности. И никто из них не умел водить машину. Как бы то ни было, скоро у нее завязался параллельный флирт с издателем и литературным агентом. Потом она переключилась на романистов. Даже теперь, почти десять лет спустя, в журналах и тонких книжицах время от времени появлялись стихи с такими заглавиями, как: «Задержись и останься», «Трент-ривер» или даже «Посвящается мисс Янг» — охваченные романтической ностальгией восьмистишия или более длинные, свободные по форме, мрачные сексуальные воспоминания, или сексуальные фантазии. Никогда не знаешь наверняка (а Джина ему не расскажет). Женщины принадлежат поэтам. Больше у поэтов ничего нет, и женщины это чувствуют; так что они принадлежат поэтам.

Время, когда Джина переключилась на романистов, бесспорно, было самым тяжелым временем для Ричарда. Он предполагал, что она спала по меньшей мере с одним или двумя из них, или во всяком случае это так выглядело. Иначе почему они так крутились вокруг нее? Джина не была ни аристократкой, ни психопаткой. Она была трогательной, как полевой цветок; она была по-пролетарски экзотичной и по-прежнему по большей части безмолвной — она идеально подходила поэтам. Но все эти прелести не способны удержать романиста. Этим марафонцам, этим рабам письменного стола, этим одушевленным песочным часам к концу дня обязательно захотелось бы чего-нибудь новенького. Позднее, когда Джина и Ричард уже поженились, вышло два или три романа, в которых можно было безошибочно узнать Джину (прежде всего как спутницу высокомерного и острого на язык книжного обозревателя, любителя пестрых жилетов). От некоторых описаний ее сексуальных талантов Ричарду становилось дурно… Откуда же взялись эти таланты? Ричард был ее вторым мужчиной, и он не мог себе представить Лоуренса эротически утонченным любовником, только не Лоуренса с его слезами и кулаками громилы. Похоже, Джина была сексуальным открытием. Вроде той медсестры из Уэстли, которая в сорок лет впервые попробовала спиртное и очнулась через пять дней — или пять лет — в луже тоника для волос и лосьона для лица. Теперь, проходя по улице, где жила Джина, Ричард украдкой обменивался недобрыми взглядами с магическими реалистами и брутальными урбанистами. Теперь по утрам на пороге квартиры Джины (в кровоподтеках и царапинах после ночи, проведенной с Доминикой-Луизой) Ричард сталкивался с блистательным аналитиком современной культуры или с дотошным прозектором постмодернистских нравов, или, проще говоря, с новым, странным, приковывающим к себе внимание голосом. В то время Ричард и сам был новым, странным, приковывающим к себе внимание голосом: одна книга у него уже вышла, другая была на подходе. Ему казалось, что романисты Джины становились все богаче (и старше); он подозревал, что в ящичке своего туалетного столика она хранит список авторов бестселлеров, и, возможно, он пополнит ее коллекцию. Хотя Джина была далека от литературы, она твердо держалась романа и предпочитала не экспериментировать с жанрами — ее не интересовали те романисты, которые были знамениты чем-то еще помимо своих литературных заслуг. Ричард не стал бы особо возражать, если бы она проводила зиму на Бали с каким-нибудь игроком в гольф, автором романа о компьютерном мошенничестве. Или об игроках в гольф. Но Джина предпочла вращаться в кругу, более или менее близком Ричарду.