Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Так или иначе, но из этого ничего не вышло, уже и не выйдет. Плохо это или хорошо, судить не мне. Возможно, на «Мертвые души» наложена какая-то печать. Из-за нее Николай Васильевич не смог дописать поэму, и у нас не получится, даже пытаться не стоит. Сейчас мы с Соней твердо решили жить вместе, в апреле, то есть меньше чем через полгода, она приедет ко мне в Казахстан и здесь останется, но это мало что изменит. Мама, выяснив, что Соня всё-таки едет, разволновалась, что она еще в детородном возрасте. По этому поводу устроила настоящую истерику. Я читал мамины письма, читал, а потом подумал, зачем ее извожу, и успокоил, написал всё как есть. Суть в том, что в двадцать лет Соня сделала аборт на позднем месяце. До этого Вяземский колебался: с одной стороны, и сам думал о ребенке, с другой, понимал, что дозы психотропных препаратов, которые он дает Соне, могут сказаться на плоде. В общем, они затянули до пятого месяца. Для здоровья слабой Сони аборт прошел без последствий, если не считать, что детей иметь она уже не могла.

Мама, едва это узнала, интерес к нашей совместной жизни потеряла; понимаю, с тобой дело другое: заведи мы ребенка, ты бы только порадовался. Но должен сказать, что, даже имей Соня возможность забеременеть, мы бы не желали ребенка. Раньше – может быть, но это в нас перегорело. И последнее и очень для меня важное. Ты написал об отце довольно откровенное письмо, потому и решаюсь обратиться к тебе с деликатной просьбой. Проблема вот в чем. Соня пишет мне каждый день. Письма большие и без каких-либо табу. Проще говоря, она мне исповедуется во всех совершенных грехах, на равных с этим во всех греховных помыслах. Когда у нее кто-то есть, Соня пишет, что он с ней делал – всё: сколько, как и что она при этом испытывала. Когда никого нет, к кому и как она вожделела и тоже со всеми подробностями. Как я понимаю, делать это ее приучил Вяземский. То ли ему по медицинским соображениям надо было знать, что она думает и чувствует, вообще что происходит внутри шестнадцатилетней женщины, то ли просто возбуждало, так или иначе он ее на эту иглу подсадил, и она с нее до конца жизни, наверное, уже не слезет.

Не знаю, дядя Петр, обращал ли ты внимание, что холоп не менее своего господина нуждается в неволе. Не меняй слишком резко условия рабства – и всё будет в порядке. В советских фараонах не было ни капли разума. Евреи бы и дальше выполняли урок, исправно месили глину и делали кирпичи – когда бы в нагрузку их не заставили нарезать тростник, никто бы ни к какому Богу и ни в какой Синай не ушел.

В этой истории я оказался без вины виноватым. Никого и ни о чем не спрашивали, просто сейчас, когда Вяземского уже нет на белом свете, перенять от него эстафету Соня заставляет меня. Я не только получаю ее исповеди, но и на каждое письмо должен подробно ответить. Она требует этого с железной настойчивостью. Слава Богу, в станицу, в которой есть почта, я попадаю не чаще раза в месяц (сорок километров туда и сорок обратно), но возвращаюсь с таким шквалом похоти, что всякий раз думаю: еще один подобный принос – и сойду с ума. Если бы не кормчий, сам бы не справился.

В довершение бед недавно Соня объяснила себе, что на последние письма я, как она выразилась, отвечаю вяло, безразлично, и причина в том, что ее вожделения к другим больше меня не трогают. Теперь в доброй половине ее фантазий я имею заглавную роль, это читать еще отвратительнее. Полгода назад предложил ей перейти на нечто вроде общих исповедей: в этом – грешна, в этом – тоже, и так далее, но она решила, что я над ней глумлюсь.

Дядя Петр, может, хоть ты ей напишешь, скажешь, что Коля в плохом состоянии и, раз весной она собирается в Казахстан, стоило бы меня пожалеть. Я не отказываюсь быть ей родным человеком, с которым она может говорить обо всём, что ее мучает, тревожит, боже упаси, просто пусть хоть чуть сдержит воображение. Конечно, грешно подобное говорить, но она почти двадцать лет сидит на порошках, а оно всё такое же живое. Читаешь, оторопь берет.

Ты сообщаешь, что получил письмо от Петра, и просишь меня объяснить, что и от кого родня знала о романе твоего отца и Крали. Об их отношениях мне написала николаевская Елизавета впервые еще в тридцать первом году. Так что о Крале я слышала давно, но, если речь об этом, ни с кем и ничего не обсуждала. Понимаю, что та история попортила твоей маме кровь, но я здесь ни при чем. Сама Елизавета уже лет двадцать покойница, и говорить о ней плохо грех, но сплетница была первостатейная, думаю, писала о Крале не одной мне. Письмо сплошь из откровенных подробностей, которые она смаковала, в конце же приписка, что, увы, в ее жизни ничего подобного не было. Все сальности пересказывать не возьмусь, но кое-что запало.

Так, Елизавета писала, что бабки у Крали (как ты понимаешь, имелись в виду ее лодыжки и запястья) были тонкие, изящные, как у арабской кобылки. Твой отец нашел Кралю случайно, дело было на заброшенной барской конюшне, где она спала прямо на полу в одном из денников. Потом стало известно, что накануне после нескольких дней ареста Кралю отпустило уездное ЧК, и она, пройдя за ночь пятнадцать верст, устроила здесь себе лежбище.

В селе рассказывали, что при их первом свидании на Крале была старая, донельзя изношенная попона, дальше подпругой крепилось небольшое, хорошей английской работы седло. Елизавета писала, что в имении матери, когда она была маленькой девочкой, такими седлали пони. В другом месте добавила, что Краля вообще относилась к своим туалетам с безразличием, могла прогарцевать по селу и вовсе в чем мать родила, но не оседланной на людях не появлялась. И дальше, что у ее, Елизаветы, мужа есть целое собрание японских гравюр – женщины одеты в кимоно, поверх которого повязан традиционный японский пояс оби, так вот, оседланная Краля, должно быть, очень их напоминала.

Сама Краля, продолжала тетка, была худа и так же грязна, как ее попона, тело то ли в глине, то ли просто в навозе, волосы, облепленные соломой, в колючках, репье, сбиты в колтуны, но, очевидно, писала тетка, для мужчин эти вещи имеют мало значения, потому что ясно, как божий день, что Васе Паршину она пришлась по вкусу.

Как и чекисты, которые ее допрашивали, грозились поставить к стенке, он по обыкновению был одет в военную форму, естественно, что Краля спросонья, да еще голодная, поначалу нервничала, испуганно ржала, суетливо перебирала ногами, но твой отец дал ей большой ломоть хлеба с солью, потом еще один, добавил на заедку два куска пиленого сахара, и постепенно она успокоилась. Уже мирную, затихшую, он взял ее на руки и понес вниз в лощину, где по песку протекал неширокий светлый ручей. Здесь, на мелководье, хоть Краля и не была этим довольна, он снял с нее попону и седло, а затем целый час, сначала скребком, потом мочалкой и перемешанным с золой щелоком даже не мыл, скорее, отдраивал ее тело, с каждой минутой всё сильнее возбуждаясь. Когда он расчесал ее уже чистые, пахнущие рекой волосы, она, очевидно, наконец разобравшись, что никакой беды ждать от твоего отца не надо, вдруг вырвалась из его рук и радостно, победно заржав, раскидывая по отмели воду, пустилась вскачь.

В селе про Кралю знали, что ей известны все лошадиные повадки и хитрости, что она может идти любым аллюром, даже галопом и иноходью, и вот теперь, когда, раскачивая туда-сюда крупом, то и дело на всём скаку его задирая, она рысью пошла вокруг твоего отца, он впал в полное неистовство. Позже рассказывал, что сам не помнит, как поймал ее и, взяв на руки, понес обратно на конюшню. Там, набросав в углу денника несколько охапок свежескошенной травы, уложил на нее Кралю, и дальше они сутки напролет то по-лошадиному, то по-людски любили и любили друг друга. Не могли один от другого оторваться.