Тысяча акров - Джейн Смайли

Мне был нужен подвал. Доски подались легко, хоть гвоздодер и дрожал в моих замерзших на ледяном ветру ладонях. Металлическая ручка повернулась почти без скрипа. Я подняла дверь. Электричество давно отключили, солнце уже садилось, спичек нет. Я стала спускаться наощупь. Полки с заготовками должны быть где-то неподалеку. Я вытянула руки и почувствовала, как пальцы проходят сквозь паутину.

На грубых деревянных полках стояли аккуратные ряды прохладных банок. Мне не нужно было их видеть, чтобы понять, что внутри. Варенье и маринады, консервированные помидоры, острая фасоль, томатный сок, свекла, яблочное пюре, персиковый крем. Обильные запасы Роуз. Дары щедрого лета. Традиция, который мы придерживались дольше, чем большинство соседей. Я нащупала коробку. Вот она – собранная в суматохе безумных страстей, преподнесенная с ледяным хладнокровием, а потом задвинутая, запрятанная и забытая. Я кое-как подняла тяжелую коробку по ступеням. Окончательно стемнело. Я закрыла за собой дверь и забила ее досками в свете фар. Содержимое банок приобрело насыщенный оранжевый цвет, крышки слегка проржавели по ободку. Я поставила банки рядом с собой на сиденье и, отъезжая, все посматривала на них. И забыла бросить прощальный взгляд на ферму.

Когда я вернулась, Пэмми гуляла где-то со своим парнем, а Линда спала, выронив учебник по экономике. Я подняла книгу, положила закладку, выключила ночник и поправила одеяло. Убрала волосы, упавшие ей на лицо. Во сне она была очень похожа на молодую Роуз, еще до замужества, наполненную радостным предчувствием жизни, которое так и не сбылось.

Я поставила банки у раковины и заглянула в мусоропровод в полной растерянности, словно в моих руках оказалась опасная взрывчатка. Очень осторожно поддела крышку, в нос ударил кислый запах уксуса. Может, надо было избавиться от банок как-нибудь иначе? Отвезти на свалку? Закопать? Может, зря я сняла крышки? Так бы и хранила, стеклу ведь ничего не будет. Я села и задумалась, но решение не приходило. Тогда я встала и махом вывалила все содержимое банок в мусоропровод, а потом включила воду на полную мощность и пятнадцать минут держала под ней банки. Я надеялась на очистные канализационные сооружения (которые, правда, своими глазами никогда не видела), но чувствовала опасения.

А потом я почувствовала кое-что еще. С моей души будто упал груз, тяжесть которого я, казалось, не ощущала до того момента. Груз ожиданий и предчувствий.

Весной у аукционного дома братьев Бун настали горячие денечки, впрочем, работы у них прибавилось на годы вперед. Они оседлали волны, смывшие нашу ферму, и теперь перекатывались по всему округу, разнося обломки наших жизней. Я не знала, куда смыло наши тарелки, диваны, тракторы, картины и сковородки. Наша тысяча акров, кажется, уплыла к сельскохозяйственной корпорации, которая раньше поглотила земли братьев Стэнли или земли их кузена, давно переехавшего в Чикаго. Большой дом, когда-то заказанный по каталогу и доставленный на поезде, посчитали слишком большим для переноса и просто сравняли с землей. Коттедж Роуз перевезли в Гров-Сити точно так же, как его когда-то привезли из Колумбуса. Наш разобрали, чтобы достроить свиноферму и увеличить поголовье до пяти тысяч. Теперь, если вы встанете на пересечении 686-й и Кэбот-стрит, то не увидите ничего, кроме бескрайних полей. Ни одной живой души, покуда хватает взгляда.

Мы с Кэролайн получили наследство – тридцать четыре тысячи долларов, которые надо было уплатить в качестве налога с продажи. Я слышала, Кэролайн свою половину уже выплатила. Мне в налоговой службе разрешили внести сумму в рассрочку. Приходится работать сверхурочно, чтобы с Пэмми и Линды не взыскивали деньги. Я выплачиваю по двести долларов ежемесячно. «Деньги на скорбь», как я их называю, правда, по чему я скорблю, я до сих пор понимаю не совсем. Но я рада уплатить этот долг. Они посчитали, что я окончательно выплачу свою скорбь через четырнадцать лет. Надеюсь, к тому времени я разберусь, что это. Но как бы там ни было, скорбь – часть моего наследства.

Другая его часть – одиночество. Мужчины, случается, знакомятся со мной в кафе и иногда зовут в кино, но среди них нет ни одного такого же ладного и непостижимого, как Джесс, такого же прямолинейного, доброго и ничего не замечающего, как Тай, такого же переменчивого и истерзанного призраками, как Пит. И такого же, как отец, который таков, каков он есть, ни больше и ни меньше. Мужчины, приглашающие меня на свидания, обыкновенные и чужие, опустошенные собственным одиночеством. Эти двери мне не хочется открывать.

Еще я получила в наследство Пэмми и Линду. Пэмми очень похожа на Роуз, только немного крупнее. В колледже она выбрала музыку. Линда напоминает Пита, только более скептичного и менее страстного. Она изучает коммерческую деятельность, особенно ее интересуют вертикальные продовольственные конгломераты. Может, после окончания ее возьмут в продовольственный концерн. Я рассказываю им иногда – со спокойной рассудительностью – об отце, Роуз, Пите, Кэролайн и даже Джессе. Они понимают, что Роуз не могла оставить им в наследство ничего, кроме собственного взгляд на жизнь. Ее честность зародила в них уверенность, а жизнь научила осторожности. И я верю, что они не забудут эти уроки. Они стали ближе и внимательней друг к другу, чем были в детстве. Я понимаю, что они не слишком полагаются на мое попечение, но хорошо ко мне относятся, и мы неплохо ладим.

Я вижу в них то, что никак не могу разглядеть в себе, – черты родителей. Их наследство читается в форме глаз и во взгляде, в очертаниях тела и в движениях, в рассудке и в мыслях. Глядя на них, я вижу, что, несмотря на утрату фермы со всеми ее горестями и радостями, мое наследство осталось со мной. Оно глядит на меня из зеркала. Оно вросло к каждую клетку моего тела молекулами земли, атразина, параквата, жидкого аммиака и дизельного топлива, молекулами памяти, в которых – освежающая прохлада пруда в душный полдень и опрокинутое над головой небо, дурманящие ароматы в материнском платяном шкафу, острый запах влажных помидорных стеблей, саднящие полосы на коже от отцовского ремня, морозные зимние утра в ожидании школьного автобуса. Все это осталось во мне. Осталось со мной. Прошлое не бесплотно: каждая его частица имеет свой вес в тех шестидесяти килограммах, которые привязывают меня к земле, как, пожалуй, в иных историях весят буквы, отпечатанные на бумаге.

Каждый ушедший оставил мне что-то в наследство, надежно упрятанное в моей памяти. Вспоминая Джесса, я думаю о яде, который отравлял нас долгие годы, просачивался вместе с водой сквозь почву в дренажные колодцы, в темное, таинственное подземное море, а затем поднимался оттуда, направляемый мощными насосами прямиком в краны в доме Роуз и в моем доме – такой прохладный и такой манящий. Я вспоминаю Джесса всякий раз, когда вижу в полях цистерны с жидким аммиаком, машины для внесения гербицидов, фермеров, пашущих осенью, и холмы с такой бедной почвой, из которой кукуруза торчит как из гравия, потому что никаких питательных веществ не осталось. Джесс открыл мне глаза. Я вспоминаю его, когда вижу на улице одного из своих пяти нерожденных детей, которым бы было сейчас одиннадцать, тринадцать, пятнадцать, девятнадцать и двадцать один. И тогда меня переполняет злость.