Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России - Александр Лукомский

Генерал Епанчин оказался действительно очень трудным и тяжелым начальником, и первое время мне с ним было тяжело. Приведу два примера. На одном из моих докладов (по какому-то серьезному вопросу) он меня перебивает: «Виноват, Александр Сергеевич, скажите мне, как на часовом циферблате обозначена цифра 6?» Я отвечаю, что обыкновенно на месте цифры 6 помещается секундный циферблат со своей стрелкой, а потому вместо цифры 6 стоит просто точка; иногда же цифра 6 наполовину срезана секундным циферблатом. «Да, это верно. Продолжайте ваш доклад». Закончив доклад, но несколько взбешенный перерывом и странным вопросом, я спросил: «Не можете ли, Ваше Превосходительство, объяснить мне теперь, с какой целью вы мне задали вопрос о цифре 6 на носимых часах?» – «Видите ли, всякий офицер Генерального штаба должен быть наблюдательным, а я, как ваш начальник, хотел удостовериться в вашей наблюдательности».

В другой раз я получил от Епанчина записку с приказанием составить приказ по дивизии, касающийся какого-то хозяйственного вопроса. В записке было сказано, что это очень спешно и чтобы я немедленно по составлении приказа привез его ему на подпись. Законность распоряжения вызвала у меня сомнение. Проверив себя по Своду военных постановлений, я убедился, что начальник дивизии такой приказ отдавать не может.

Забрав с собой соответствующую книгу Свода военных постановлений, я поехал к Епанчину. «А, очень рад, что вы так быстро исполнили мое приказание, – приветствовал меня Епанчин. – Давайте приказ на подпись». – «Простите, Ваше Превосходительство, я не исполнил ваше приказание. Разрешите объяснить причину». Я подробно все доложил и показал соответствующую статью закона.

Епанчин хмуро молчал. Когда я кончил доклад, он сказал: «Вы все же поступили неправильно. Вы обязаны были исполнить мое приказание, а давая на подпись приказ, только доложить мне ваши сомнения. Затем это уже мое дело решать вопрос окончательно».

Я на это возразил: «А если бы вы все же признали бы нужным подписать приказ? Как я должен был бы поступить? Ведь вы, Ваше Превосходительство, знаете, что приказы по дивизии подписываются начальником дивизии и скрепляются начальником штаба. Оба подписавших ответственны за законность приказа. Закон, это учитывая, дает указание, что начальник штаба, усматривающий незаконность распоряжения, имеет право отказаться скрепить приказ. В данном же случае у меня было не сомнение в правильности распоряжения, которое вы собирались отдать, а полная уверенность в незаконности отдаваемого распоряжения. Я считаю, что поступил правильно, и считаю долгом доложить, что и впредь в аналогичных случаях я буду поступать так же».

Епанчин вспылил, наговорил мне кучу неприятностей и закончил требованием точного и беспрекословного исполнения его приказаний. Я вспылил тоже, но, сохраняя вполне корректный и дисциплинированный тон, заявил, что я при этих условиях не могу оставаться у него начальником штаба. Дабы не поднимать официальной истории, я прошу у него разрешения поехать к генерал-квартирмейстеру штаба округа, как ведающему всеми офицерами Генерального штаба в округе, и попросить его ходатайствовать о немедленном переводе меня на другое место.

Епанчин просил меня пока этого не делать, сказав, что он еще хочет со мной поговорить в один из ближайших дней. Дня через два он меня вызвал, встретил чрезвычайно сердечно и заявил, что он был не прав, что он просит меня оставаться начальником штаба дивизии и что он уверен в том, что наши отношения будут наилучшими. Я согласился, и действительно, никаких историй у меня с Епанчиным больше не было, и я не мог на него жаловаться.

Однажды только, в лагере, он «проверял» мою физическую выносливость: со стрельбы мы пошли в лагерь пешком, и на всем протяжении (версты четыре) он развивал очень большую скорость. Будучи крупного роста и обладая здоровым сердцем, он любил ходить быстро и много. Я был много ниже его и довольно полный. Ходить (как охотник) я мог много, но при быстрой ходьбе я немного задыхался.

Испытание я выдержал, но при расставании в шутливом тоне я сказал: «Вам, Ваше Превосходительство, хорошо развивать такую скорость, обладая вашими циркулями. А мне трудновато. Если вы будете меня часто так тренировать, то со мной может случиться паралич сердца». Епанчин извинился и в следующие разы уже соразмерял свой шаг с моим.

В дивизии Епанчина не любили. Офицеры и солдаты его боялись. У него была репутация изводящего. Действительно, вот один из примеров его обращения с офицерами. Как-то летом, во время лагерного сбора, он зашел ко мне в штаб и позвал меня пойти с ним посмотреть на ротные учения.

Вышли мы и сразу наткнулись на одну из рот (не помню, какого полка). Командир роты скомандовал «смирно» и подошел к начальнику дивизии с рапортом. Епанчин, приложив руку к козырьку, выслушал рапорт командира роты. Командир роты кончил; Епанчин молчит и стоит с рукой у козырька и внимательно осматривает старого капитана. Офицер также стоит молча с рукой у козырька. Офицер начинает волноваться, на лице проступают капли пота, он начинает нервно и осторожно сам себя осматривать. Епанчин молчит еще довольно долго. Наконец прервал тягостное молчание и говорит: «А вы, капитан, одеты не по форме». Офицер совсем растерялся, быстро себя осмотрел и опять вытянулся. «Осмотрите себя внимательно. Я вам говорю, что вы одеты не по форме». Офицер опять себя осмотрел и опять, весь потный, вытянулся в струнку. «Вы ничего не замечаете, капитан?» – «Ничего, Ваше Превосходительство!» Опять несколько секунд тягостного молчания. Наконец Епанчин сказал: «Капитан, вы забыли надеть бинокль. О моем замечании доложите командиру полка».

Надо знать наше армейское офицерство, чтобы понять, что таких два-три случая – и начальник дивизии должен был стать для всех ненавистным. Офицеры прощали резкость и даже грубость, но издевательство никогда не прощалось.

Вот еще пример неумения Епанчина обращаться с офицерством. Летом 1908 года я по распоряжению начальника Генерального штаба был командирован в Ровно. Командировка продлилась примерно месяц. Когда я вернулся, я прежде всего пошел явиться генералу Епанчину.

«Наконец-то, Александр Сергеевич, вы вернулись. Как вы можете терпеть в штабе такого негодного офицера Генерального штаба, как капитан Геруа (Борис)169? Я прошу вас завтра же поехать в штаб округа и сказать генерал-квартирмейстеру, чтобы Геруа был немедленно убран. Если это не будет исполнено, я подниму скандал и Геруа будет совсем исключен из Генерального штаба!» – «В чем дело, Ваше Превосходительство? Геруа не особенно опытный штабной работник, но очень способный и хороший офицер. В чем он провинился?»

Епанчин мне рассказал, что недели две перед моим возвращением он назначил маневры дивизии с боевыми патронами. Что он поручил Геруа организовать маневры и расставить мишени, что выяснилось, что Геруа на местности не был, что кроки были составлены неверно, что мишени были расставлены отвратительно. Я попросил разрешения прежде всего разобрать все это дело.

Иду в штаб. Нахожу там всех в панике. Оказывается, начальник дивизии уже две недели не принимает докладов от Геруа. Геруа подробно мне доложил о том, что произошло. Он признался, что кроки им были составлены действительно по карте, а не на местности, но объяснил это тем, что предварительно, объехав район маневра, он проверил карту и убедился, что она вполне верна. Недоразумение, по его словам, произошло оттого, что офицер, посланный расставить мишени, ошибся или, может быть, проявил небрежность, ибо действительно мишени были поставлены не так, как это было обозначено на кроки. Свою вину Геруа признавал в том, что он после расстановки мишеней, доверившись офицеру, не проверил его работы по расстановке мишеней на местности.