Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова

– Готова, – гордо произнесла Кира Павловна и даже стукнула креслом об пол. – Потому что я мать! Мать, а не мачеха и не теща. Когда моего ребенка обижают, пусть он и дурак, жальче жалкого.

Слышать о себе, что он ребенок, Вильскому было странно. Евгений Николаевич в удивлении уставился на мать.

– А кто ж меня обижает?

– Эта. – Кира Павловна кивком головы показала на телефон. – Приехала, душу растравила и умчалась. «До завтра, моя!» – очень похоже передразнила она Марту.

– Это я ее попросил, – объяснил причину отъезда Вильский и кисло улыбнулся. – Как-то, знаешь, не по себе мне сегодня…

– А то я не вижу! – моментально откликнулась Кира Павловна, довольная «изгнанием» соперницы из жизни сына хотя бы на одну ночь. – Даже сидя храпишь. Совсем, что ли, поистаскался.

Евгений Николаевич это «поистаскался» пропустил мимо ушей и, показывая на грудь, пожаловался:

– Дышать тяжело. Как будто воздуха не хватает. Как будто воздушный шар внутри надули, того и гляди взлечу, – попытался он пошутить и для пущей убедительности хмыкнул в усы.

– Это бывает, – моментально среагировала Кира Павловна. – У меня вот тоже иногда здесь как начнет теснить, как начнет теснить, сразу думаю: «Все, последний, мамочка, аккорд. Пора заказывать оркестр».

– Ну?

– Ну а потом отпустит, и думаю: чего заказывать-то раньше времени?! Покатаюсь еще…

– Чаю будешь? – неожиданно предложил ей сын, словно вырванный этим пустячным разговором из небытия.

– И то можно. – Кира Павловна явно впала в благодушие и даже ни слова не сказала по поводу того, что ни один нормальный человек на ночь глядя чай не пьет. Водички глотнул – и на боковую.

Вильский встал, чтобы зажечь газ, и почувствовал в ногах свинцовую тяжесть, словно не на ногах стоял, а на двух железных опорах. Евгений Николаевич словно непреднамеренно посмотрел вниз и напугался: ему показалось, что очень сильно отекли ноги.

– Уронил, что ли, чего? – поинтересовалась поймавшая взгляд сына Кира Павловна и тоже уставилась вниз. – Ба-а-а, Жень, ноги-то у тебя как раздуло!

– Ну не больно-то и раздуло! – храбрился Вильский и с тоской смотрел на онемевший телефон. – Как обычно вечером.

– Ну не знаю, – усомнилась Кира Павловна и для порядку шаркнула своей высохшей ножкой. – Не будем тогда чай пить?

– Будем, – успокоил мать Евгений Николаевич и чиркнул спичкой: рукам тоже было не очень комфортно, как будто он их продержал часок без перчаток на морозе, а потом те в тепле начали разбухать. Вильскому вдруг стало настолько не по себе, что он предпочел сесть за стол и потянулся за пачкой с сигаретами.

– На… – Доброта Киры Павловны не знала предела. – Кури! Хоть мужиком в доме запахнет, а то все одна и одна. Слова не с кем молвить.

– Не хочу, – не к месту взбрыкнул Вильский и отодвинул от себя сигареты. – Бросать буду.

– Зачем?

– Надо.

В этом смысле мать и сын стоили друг друга. Обходясь самым примитивным набором слов, они умудрились сказать друг другу все, о чем молчали несколько лет. «На самом деле я тебя люблю», – телеграфировал Вильский Кире Павловне. «А то я не знаю!» – соглашалась с ним она. «А раз знаешь, зачем все эти турусы на колесах возводишь?» «А то как же? Без них жизнь не жизнь, любовь не любовь». «А если я уйду?» – робко звучал вопрос Евгения Николаевича в неожиданно возникшем коридоре абсолютного взаимопонимания. «Так иди, – пожимала плечами Кира Павловна. – Это ж не страшно, потому что не навсегда. А нагостишься, придешь». «Конечно, приду», – пообещал Вильский, и в груди освободилось место для воздуха. «Но только недолго!» – для острастки погрозила сыну мать, а глаза ее сверкнули озорным огоньком. И тогда Евгению Николаевичу показалось, что вот перед ним стоит молодая Кира, а на ней ярко-голубое платье аквамаринового кримплена и бойкий перманент в волосах. И уже чудилось, что где-то поблизости ходит Анисья Дмитриевна, а в другой комнате вкусно шуршат отцовские газеты. И так захотелось обратно в юность, где жизнь была одна-единственная и принадлежала только ему.

– Иди отдыхай, мама, – незнакомым молодым голосом произнес Вильский и грустно улыбнулся встревоженной Кире Павловне.

– А ты? – забеспокоилась она о нем и даже в волнении вытерла об себя руки.

– И я спать, – заверил мать Евгений Николаевич и пошел проводить ее до комнаты.

– Чего ж думаешь? Не дойду? – завертела головой Кира Павловна, не умеющая принимать сыновнюю нежность.

– Конечно, дойдешь, – легко коснулся материнского плеча Вильский и, войдя в комнату, убрал с дороги непонятно откуда взявшуюся старую тапку, взбил скомканную подушку, приоткрыл форточку и рукой показал: «Прошу ложиться».

Кира Павловна стушевалась, занервничала и стала гасить дрожавшей рукой свет, но никак не могла ухватить висевший у торшера выключатель. И тогда Евгений Николаевич понял, что смущает ее, и устыдился собственной бестактности.

– Давай спи, – грубовато бросил он через плечо и вышел, тяжело передвигая разбухшие ноги. Марта ему так и не позвонила, но не потому, что не захотела или забыла, а потому что в его телефоне закончилась зарядка и погасло мерцающее табло. «Что же ты на домашний не звонишь?» – с обидой поинтересовался у нее Вильский, не выдержав неизвестности. «А я звонила», – с такой же обидой ответила Марта. «Не может быть!» – хотел сказать Евгений Николаевич, а потом увидел, что телефон отключен. Быстро сообразив, чьи это происки, Вильский усмехнулся и пожелал Машке спокойной ночи и до завтра и на всякий случай, вдруг пригодится, напомнил, что она его последняя любовь.

Больше они не разговаривали. В пятницу Евгений Николаевич Вильский собственноручно вызвал себе «Скорую» и, переодевшись в «больничное», сам спустился к машине, чтобы не пугать соседей торжественным выносом брезентовых носилок. «До скорого», – пообещал он матери и повторил знаменитый гагаринский жест. Это было последнее, что Вильский предпринял в трезвом уме и твердой памяти. Все остальное, если верить знатокам, он наблюдал сверху, воспарив душой к самому потолку реанимации, в которой на ультрамодной койке лежал огромный одутловатый мужчина, периодически вырывающий наполненные кислородом трубки. Но это было не так уж и интересно. Вырвавшемуся из бренного тела Евгению Николаевичу Вильскому гораздо важнее было видеть застывшую около реанимационных дверей рыжеволосую Марту Петровну Саушкину, так и не вышедшую замуж. И ему очень хотелось коснуться ее плеча, но было неловко: вдруг напугается еще не оборвавшегося дыхания последней любви.

– Волков бояться – в лес не ходить, – глубокомысленно изрекла Кира Павловна и посмотрела на Евгению Николаевну, давно уже елозившую на диване и мечтавшую вытянуть ноги у себя дома, под мурлыканье телевизора. Полдня Женечка Вильская провела рядом с бывшей свекровью, бывшим мужем, верными друзьями бывшего мужа и теперь с уверенностью могла сказать, что больше здесь ей сегодня делать нечего. Психическое состояние Киры Павловны не вызывало никаких сомнений: старуха была бодра, мыслила здраво, травиться не собиралась и даже не просила вызвать «Скорую», которая вернет ее к жизни. Мало того, она хотела есть, переживала, что кошка не кормлена, и опасалась оставаться одна с покойником, несмотря на то что тот приходился ей родным сыном.