Ненастье - Алексей Иванов

«Блиндаж» Герман уступил Марине: сам переехал в её комнату в общаге на Локомотивной улице, а Марина с сынишкой заняла его «однушку» в «афганских» домах по улице Сцепщиков. Развестись официально Герман ещё не успел; ордер на квартиру ему тоже ещё не выдали, но Марина верила: Щебетовский выполнит условия их сделки по поводу выборов, и ордера в дома «на Сцепе» мэрия начнёт выдавать уже со дня на день.

В общагу на Локомотивке к Герману перебралась Танюша. Она не хотела жить с Яр‑Санычем, пусть даже и в двухкомнатной квартире. Там слишком многое напоминало о матери и сестре, и слишком неприятным стал расчеловеченный отец, похоронивший себя в Ненастье. Рядом с Германом Танюше было хорошо даже в общаге — ну и пусть комната небольшая, а туалет и умывалка одни на целый блок. Зато почти все девки вокруг — тоже невесты, и Герман называет её Пуговкой, и нет вокруг «афганцев», которые говорят о Лихолетове. А Тане тогда был всего‑то двадцать один год.

Марина не предупреждала о своём визите.

— Поболтать надо бы, муженёк, — задорно сказала она, когда Герман открыл на стук, и заглянула в дверной проём Герману через плечо: — Танюха, разрешишь бывшей супружнице на пару слов залететь?..

Таня склонилась над шитьём у настольной лампы.

Марина прошла в комнату и присела на стул, расстегнув норковую шубку. И без того крупная, фигуристая, в шубке Марина выглядела будто стог сена. Она сразу как‑то ужала, стеснила собою и мелкую Танюшу, и Германа, который — формально — жил на чужой жилплощади. Марина была словно доктор, а Таня и Герман — как пациенты в больничной палате.

— Не обижают вас тут? — спросила Марина. — Обращайтесь, если что.

— Давай к делу, — Герман опустился на кровать, больше было некуда.

— Ты в курсе, Неволин, что я теперь любимая жена вашего командира Щебетовского? — Марина, рисуясь, игриво приосанилась, подбоченилась и гордо выпятила грудь. — Я же председатель комитета жён «афганцев».

Герман молча кивнул. «Афганские» жёны на выборах в «Коминтерне» поддержали Щебетовского, а Щебетовский обещал жёнам разные блага.

— Скоро мэр подпишет ордера в «афганские» дома, — сказала Марина. — Предлагаю сразу махнуться хатами. Давай ты отдашь мне свою квартиру «на Сцепе», а я отдам тебе эту комнату. Будет справедливый обмен.

— Как‑то тебя сильно занесло, Марина, — оторопел Герман.

— Чего занесло‑то? Ты ведь не просто так с бабёшкой морковку потёр, ты на мне женился. У тебя, считай, ребёнок. Ты должен ему помочь.

Герман смотрел на Марину. Она улыбалась и с озорством, и с наглецой.

Елька, Елизар, не был Герману сыном: Герман его не усыновлял, и даже не выяснил у Марины, кто его отец. Зачем ему? Тот алкаш в судьбу Марины больше никогда не вернётся. А Елька Герману нравился. Хороший мальчик. Наверное, сейчас пошёл в первый класс. Интересно, какие оценки получает?..

— Марина, ты сама знаешь, на что у тебя есть право, а на что — нету. И Елька тут ни при чём. Живи в моей квартире, пока нас с Таней устраивает твоя общага, но квартира — моя собственность. Лихолетов выписал её мне как ветерану Афгана. Почему я должен уступить её тебе?

Снег на шубе у Марины растаял, и теперь в боковом свете торшера и настольной лампы мех сверкал искорками водяных капель.

— Я мать‑одиночка. Алиментов мне не платят.

— Мы разводимся, Марина. Твои проблемы — уже не мои.

Это прозвучало нехорошо, недобро, и Герман начал заводиться. Разве он в чём‑то виноват перед Мариной? Почему же он чувствует себя подлецом?

— Объясняю для тупых, Неволин, — развязно заговорила Марина. — Если у меня есть проблемы и муж, то мои проблемы станут его проблемами. Даже если он бывший муж. Я ведь подам в суд на раздел имущества. Ордер на квартиру мы получим ещё в браке. Значит, квартира — совместно нажитое имущество. Суд присудит мне половину. А эту комнату я тебе уже не отдам.

Танюша в изумлении по‑детски приоткрыла рот.

— Это я к тебе пока что ещё по‑хорошему пришла, Немец, — добавила, усмехаясь, Марина и подмигнула Тане: — Верно говорю, Танюха?

— Подлая разводка, Марина, — сдержанно ответил Герман, не давая волю чувствам. — Но пусть лучше будет суд. У тебя — твоя семья, а у меня — моя: я распишусь с Таней. Посмотрим, как суд про нас решит.

— Ну, посмотрим. А знаешь, что на суде я буду говорить? А я про тебя с Танюськой расскажу, — Марина расчётливо рубила сплеча. — Скажу, что нет у неё ни сестры, ни матери — только папанька ёбнутый. И детей у вас после её аборта никогда уже не будет, ниоткуда не наскребёте. И вам, значит, уродам, две квартиры подавай, а законная жена с ребёнком шуруй в общагу, да?

Таня зажмурилась, словно её повернули лицом к адскому пламени.

— Только не надо на меня обижаться, Татьяна, — куражилась Марина. — Были бы свои дети, так понимала бы, что за них чего угодно сделаешь.

Танюша беззвучно зарыдала под настольной лампой, будто обожжённая. Душу Германа изнутри потянуло наружу, словно огромная клешня схватила его за сердце и выворачивала наизнанку, ломая рёбра. Как эта сытая сучка Марина посмела так безжалостно обойтись с его Танюшей, с его Пуговкой?

— Убирайся! — вполголоса бешено сказал Герман Марине, медленно, по частям поднимаясь с кровати, на которой сидел.

— Но‑но‑но, Неволин, без рук! — Марина, яростно улыбаясь, вскочила и запахнула шубку. В меху сверкнули её кровавые лакированные ногти.

Она отступила к двери и напоследок сказала:

— Всё‑таки вы подумайте, буратинки, а то я заклюю.

Таня плакала весь вечер — тихо и безостановочно, словно в ней открылся источник бесконечного горя. Герман понимал, что у людей случаются беды и пострашнее, чем у Танюши, но отчаянье его Пуговки было ему нестерпимо. Что ему сделать? В церковь пойти или убить кого‑нибудь? Как ему помочь этой маленькой сломленной женщине, дорого́й ему до помешательства? Откуда вообще берутся эти невесомые русские девочки‑ландыши, как им здесь жить среди бульдозеров и экскаваторов?

А Танюше хотелось вырвать себя из себя, словно сорную траву. Вырвать свои воспоминания и надежды, свою судьбу, свою способность чувствовать боль, хотелось отупеть, одеревенеть в наркозе, ничего не понимать, спятить. Она бы наглоталась каких‑нибудь таблеток и уснула без пробуждения, но её удерживал Герман. Для этого нескладного мужчины она стала тем, чем для неё самой была мечта о своём ребёнке. Если она лишит Геру себя, то сделает с Герой то же самое, что сделали с ней. А за такую муку — дорога в ад.

Ночью они лежали рядом на узкой общажной кровати и оба не спали.

— Гера, а ты хочешь быть со мной до самого конца? — спросила Таня.

— Да, Пуговка моя.

Танюша обнимала Германа и думала о том, что её когда‑то родили ради квартиры, а теперь вот за квартиру убивают… Сама‑то она ничего не стоит. Мать же говорила тогда, давно, когда била её за побег в Ненастье: дрянь! И сейчас она должна заплатить за то, чтобы её пощадили: не называли дрянью, не тыкали в глаза её уродством… А заплатить за неё может только Герман.