Знак змеи - Елена Афанасьева

Папкин «Шипр» и мамкина «Красная Москва» - праздник детства! Ей на голову бант ядовито-розового цвета, в три раза ее самой больше. Такие цвета только от бедности любить можно. От бедного представления о роскоши и боГатстве, через такое конкретное «гэ». И платье единственно нарядное - капроновое, все в рюшечках. Из капрона ниточки тонюсенькие лезут, и мамка, чтоб не лезли, края платья спичками обжигает. Остаются на краях такие коричневенькие запекшиеся пузыречки, которые ножки и плечики корябают. Но все равно - праздник.

Папик со странно пустыми глазами в одной очередюке за вином, мамка в другой - за тортом. И она, трехлетняя, снующая меж чужими ногами от одной очереди к другой. Продавщица с громоздким белым кулем на голове на весь забитый очередями магазин орет кассирше: «Полеты» не пробивать! «Цыплят» осталось три штуки и пять «Полен»!» Очередь беснуется, тетки истерически вопят. Мама от кассы, как с баррикады, с заветным чеком на три пятьдесят к прилавку прорывается

Вот оно, счастье: кусок плохо пропеченного непропитанного бисквита с жуткой масляной розочкой того же цвета, что и бант на ее голове. Розочку в рот - и таять вместе с маслом во рту!

Недавно, накупив для гостей в итальянской кондитерской легких сладостей, по дороге домой не выдержала, тормознула у все того же магазина на углу Таганрогского и Большой Садовой, в пору ее детства называвшихся Буденновским проспектом и улицей Энгельса. И, начхав на все диеты по доктору Волкову, от жадности схватила сразу пять эклеров с отвратительным ужасающим кремом, состоящим из сплошного сливочного масла. И не успокоилась, пока всю эту мечту детства не слопала, заев для убедительности почти деревянной корзиночкой из сухого песочного теста все с той же масляной розочкой сверху.

Папа вскоре, как та масляная розочка, и растаял. Только запах «Шипра» остался. Муж, урод, хохотать стал, когда она в прошлом году «Шипр» и «Красную Москву» купила, да еще и в магазине, что он ей подарил, выставила. И себе оставила. Коробку того, коробку другого. Рыготал, аж пот на лысине выступил. Что-то пробормотал насчет плебса, который могила исправит. Это его, убогого, могила исправит. Мозги были бы, плеснул бы на себя того «Шипра», глядишь, и у нее желание какое-никакое колыхнулось бы. А так коробка смазки из интим-магазина за неделю расходится, а на сухую не получается - не втыкается. Как наждак туда засовывать.

По молодости этот урод шипеть попытался, что у других все мокро, а у нее... Был немедленно отправлен к другим. Надолго. Теперь молчит. Только пыхтит от усердия - пых-пых-пых. А она позвякивающие хрустальные висюльки на люстре считает - девятнадцать, двадцать... дилинь-дилинь-пых-пых, сорок восемь, сорок девять, ах да, забыла изобразить неземное удовольствие - а-а-а-а! - пятьдесят, пятьдесят один - дилинь-дилинь, на животик так на животик - а-а-а-дилинь-дилинь-пых-пых-пых-пых-пы-ы-ы-ыхххх. Вот и вся любовь.

«I am the murderer. I have killed...» Английской спецшколы хватило, чтобы запомнить строчку из иноземного детектива. К школе она по месту проживания относилась, не то в привилегированную школу девочку из неблагополучной семьи ни за что не взяли бы. Английский ей задаром был не нужен, но доказать, что ты не хуже этих цып из зажиточных семей, святое дело!

I am the murderer. Это тот убийца из детектива на своем листочке писал... А она завистница. Приятно познакомиться. Она завистница... Как по-английски будет завистница? Не помнит. Надо у Альки с Анушкой в словаре посмотреть. Она завидует... «Я завидую... я завидую... я завидую...» А чему завидует, и сама не знает. Что у Лики есть такое, чего нет у нее? Или чего нет в ней? Вот и словарь оксфордский. У детей теперь все оксфордское. Это они с Ликой в их возрасте от Букингемского дворца до Трафальгарской площади только в «орал топиках» ходили. И «орал» - совсем не то, что теперь можно подумать, и «топики» - устные темы, что к экзамену зубрили. На письменных экзаменах она все у Владички без проблем списывала, а к устным приходилось хоть что-то подзубрить. Вот и помнит из всего английского кроме новой жизнью навязанного «discount» и «How much?» только «The Tower was founded eight centuries ago and named the Key of the city...» <Тауэр был основан восемь веков назад и назван «ключами от города»... (англ.)>.

Теперь ее дети в этот Тауэр на экскурсии по выходным ездят. А она в их возрасте долбила «The Leninist Komsomol entirely and totally approve and support the CPSU policy...» <«Ленинский комсомол целиком и полностью одобряет и поддерживает политику КПСС...» (англ.)>

Это ж надо такую хрень запомнить! Ничего умного не выучила, а это до сих пор в башке сидит! Но их классу повезло куда больше, чем старшеклассникам, которые на экзаменах по английскому про «Малую Землю» и «Целину» были вынуждены отвечать. «Virgin Land» <Целина (англ.).>.

Старшие пацаны еще все потешались над словом «virgin» <Девственный (англ.).>.

У ее класса прежде школьных экзаменов перестройка случиться успела, и весь этот мусор из программы убрали.

Нашла. «Jealous» - «ревнивый, завистливый». «Jealousy» - «ревность, зависть». В английском это, оказывается, одно и то же. Сестры - зависть и ревность. Что-то знакомое. Нет, не так. Сестры - дружба и ревность. Опять не так.

Медуницы и осы тяжелую розу сосут.

Человек умирает, песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут...»

Надо же, запомнила! Ни одного стихотворения на литературе выдолбить не могла, запросто запоминала только «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла!» да «Люба-Любонька, целую тебя в губоньки!», а это вдруг вспомнила. Но по литературе им это не задавали. Это Лика на вечере в школе стихи читала, хрен упомнишь, чьи стихи. Все тогда еще соплями исходили - ах, какая тонкая девочка! А чего тонкого? Как это солнце можно на черных носилках нести. Навыдумывают.

Лежать - не лежится. Сидеть - не сидится. Встать. Ноги в тапочки, кроваво-алое кимоно с золотыми журавлями - мечта голого детства - на плечи, и вниз, на кухню. Жадно, большими глотками попить из кувшина. Проливающаяся мимо рта вода по подбородку и шее стекает на кружевную ночную рубаху ценой в трехмесячную зарплату прислуги - на фиг она рядится, для кого? Но рядится же, рядится! Капли, оставляя мокрую, прилипающую к телу тропинку, стекают между ног.

Зажечь привезенную с Бали тусклую лампу. Красоты и иноземности в ней больше, чем света, разве что чуть стол осветить. На ощупь найти на барной стойке ручку и листки, оставляемые у телефона для спешной записи чьих-то номеров. И спички в шкафу над столом. В доме давным-давно плита с пьезоподжогом, спички вроде бы и не нужны, но всласть прикуривается только от спички! Чтобы как в той старой жизни, когда каждая дерьмовая зажигалочка была редкостью, и, прикуривая тайком от мамки в холодном общем коридоре их малосемейки, она чувствовала потрескивание дрожащего в замерзших пальцах огонька и запах горящего дерева.

«Я завидую Лике».

Буквы корявые. «Не почерк, а кардиограмма», - еще в школе про ее писанину сказала Лика. У самой-то буквы всегда выходили, как из прописей. У Лики все выходило, как из прописей, даже если жизнь шла наперекосяк. А у нее самой если и внешне все сладко-гладко, то внутри одна аджика, огнем горит!