Зима в раю - Елена Арсеньева

– Я пытался спасти свою семью, – хрипло выговорил Русанов. –Понимаете? Все двадцать лет, которые прошли с тех пор, как… Да, прошло двадцатьлет. Двадцать лет жизни! Плохой, хорошей, правильной, неправильной… но жизни!Есть такие слова: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Уж не помню, кому онипринадлежат, забыл. Но это правда! Я думаю, он… ваш отец… не велел бы, он нехотел бы этой страшной мести, не пожелал бы, чтобы его погребальный костерразжигали человеческими телами.

– Те слова принадлежат Иисусу Христу, – наконец-то разомкнулгубы следователь. – Как и другие: «Мне отмщение, и аз воздам». А как странно,что вы забыли, верно?

– Я никогда не забуду Георгия Владимировича, – сказалРусанов.

– Да нет, я имел в виду другое: как странно, что вы забылицитату из Евангелия… – покачал головой следователь. – Ну что ж, АлександрКонстантинович, заодно забудьте все, что вы сейчас говорили. Я тоже постараюсьзабыть. Я понимаю, в каком вы состоянии. Но знаете, если вы и впрямьобеспокоены судьбой своей сестры, вам нужно помочь мне. Мы закончим записыватьваши показания, а потом я постараюсь разузнать о…

Русанов встал, резко отодвинув от себя исписанные на прошломдопросе листы.

– Я не напишу ни слова до тех пор, пока не узнаю о судьбеСаши. Мне не хочется угрожать сыну человека, который был для меня дорог иблизок, которого я любил всей душой, но… вы же понимаете, что будет, если…

Следователь опустил глаза, и Русанов вдруг почувствовал себястрашно одиноким. До сего момента на него истинно смотрел Георгий ВладимировичСмольников, а сейчас…

Следователь поднял голову. Но это был уже не Смольников, аПоляков. А глаза… они были лживые, чужие, враждебные.

– А впрочем, вы правы, – проговорил Поляков. – Писать большеничего не стоит. Все, что касается Верина, получилось очень… – Он усмехнулся: –Достоверно получилось. Хороший каламбур, да? Но то, что касается Гаврилова, неможет исходить от вас, потому что вам неоткуда знать детали его жизни. Ну какаяу вас связь с эмиграцией? Скажем, если бы был жив ваш зять, Дмитрий Аксаков, иокажись он где-нибудь в Париже или Берлине, тогда можно было бы что-то сделать,а так… очень уж ненадежно. Поэтому мы закончим с показаниями.

– Я… рад, – пробормотал озадаченный Русанов.

– Я думаю, мы простимся сейчас, Александр Константинович. –Следователь задумчиво посмотрел на разбросанные по столу листки бумаги. – Ямогу вам сказать точно, что прослежу за судьбой вашей сестры. И если смогупомочь ей, то помогу. А теперь у меня к вам просьба. Я руку повредил, не могуничего ею делать. – Он потряс правой рукой. – Очень болит. А здесь что-тодушно. Пожалуйста, откройте окно.

Русанов со странным ощущением нереальности происходящеговыбрался из-за стола и подошел к окну. Со стороны улицы оно было зарешечено, аиз кабинета открывалось простыми шпингалетами. На скобке решетки виселмаленький замочек.

– Откройте, Александр Константинович, – попросил Поляков и,взяв с сейфа связку ключей, бросил Русанову. – Вон тот, желтый.

Русанов взялся за желтый ключ и повернулся к Полякову:

– Этот?

На него смотрел черный глаз пистолета. И та же рука, котораякасалась его лба, помогая верно оценить события прошлого и настоящего, вновьосенила его – на сей раз мгновенным прозрением грядущего.

Но было уже поздно!

– Прощайте, Шурка Русанов, – сказал Георгий Смольников.

Грянул выстрел.

Тело Русанова еще заваливалось на подоконник, а Смольников,схватив со стола тяжелое пресс-папье, краем смазал им себя по лбу, так чтобрызнула кровь из рассеченной кожи, бросился на пол и привалился к стене.

Русанов лежал напротив, отвернув голову. Голова былавывернута так неловко, что было даже странно, как можно так лежать и неповернуть ее поудобней.

«Ему противно на меня смотреть», – подумал Смольников,словно в полусне слыша, как содрогается под ударами дверь.

Это цирики бились в нее с той стороны. Но они были крепкиеребята, а потому выломали замок довольно скоро.

* * *

Не надо было туда ходить, конечно! Не надо было! Две неделипросидела дома – ну и сидела бы себе. Понятно, что исключат из университета.Еще хорошо, что не успела вступить в комсомол – оттуда бы тоже погнали… тойсамой поганой метлой, которую Оля увидела, едва войдя в вестибюль университета.

Она пошла туда сдать библиотечные книжки. Зачем?! Тетю Любуможно было попросить. Хотя нет… тетя Люба не смогла бы пойти. Сейчас во всемдоме одна Оля «ходячая». Тетя Люба и дед слегли, когда пришло известие про дядюШуру. Мол, умер от сердечного приступа.

Ну да, тетя Люба говорила, у него бывали сердечные приступыс тех пор, как какие-то анархисты чуть не утопили его в Доримедонтове. Но ведьэто было еще в семнадцатом году, двадцать лет назад! С тех пор дядя Шуравыглядел совершенно здоровым, хотя всегда был не слишком-то весел, а скореегрустен. Ну и что, жил бы да жил еще, как жил эти двадцать лет!

Как нелепо, как страшно…

Как страшно: вся жизнь Оли вдруг развалилась на тысячукусков. Мама в тюрьме. Суда, конечно, еще не было – рано, но передачи для неене принимают, а значит, что все плохо. Контрреволюция, подготовкатеррористического акта, организация массовых акций… враг народа, словом. Дядя –тоже контрреволюционер – умер в тюрьме. Но какие же они враги?! Мама, мамочка,ну что ж ты наделала, зачем ты туда пошла, что для тебя значил этот старый,почерневший от дождей и снегов крест, на котором и надпись-то невозможно былоразобрать?!

Мир сошел с ума! Мир ополчился против Оли Аксаковой,выступил против нее сомкнутыми враждебными рядами!

Она пошла в университет, думая, что вид стен, которые онатак любила, в которые входила, словно в храм, вернет ей хотя бы подобиебодрости, вселит хоть какие-то силы…

Было тихо – все на лекциях. Она никогда не видела университетатихим. Всегда мельтешенье вокруг, веселые голоса, шум. Сейчас, в тишине, она,как никогда раньше, почувствовала себя чужой здесь. И так стиснуло сердцетоской по всему, что потеряно! Безвозвратно – она чувствовала это – потеряно.